Что? Тяжесть этих мыслей сломила дух воеводы, улыбка навсегда исчезла  с
его лица,  радость  навек  покинула  сердце;  он  стократ  предпочел  бы
умереть, нежели сделать еще шаг вперед, и все-таки шел: его толкало  все
его прошлое, все труды, потраченные усилья, вся  неумолимая  логика  его
былых деяний...
   Хмельницкий ждал его, подбоченясь, хмуря брови и выпятив губы.
   Наконец шествие приблизилось. Кисель,  выступив  вперед,  сделал  еще
несколько шагов  к  самому  возвышенью.  Довбыши  перестали  барабанить,
умолкли трубы - и великая тишина слетела  на  толпу,  лишь  на  морозном
ветру шелестело алое знамя, несомое Кульчинским.
   Внезапно тишину разорвал  чей-то  властный  голос,  с  непередаваемой
силой отчаянья, невзирая ни на что и ни на  кого,  коротко  и  отчетливо
приказавший:
   - Драгуны, кругом! За мной!
   То был голос Скшетуского.
   Все  головы  повернулись  в  его  сторону.  Сам  Хмельницкий   слегка
привстал, дабы видеть, что происходит. У  комиссаров  с  лица  отхлынула
кровь. Скшетуский стоял в стременах, прямой, бледный, с горящим  взором,
держа в руках обнаженную саблю; полуобернувшись к драгунам, он  громовым
голосом повторил приказанье:
   - За мной!
   В тишине громко зацокали по чисто выметенной промерзлой улице копыта.
Вымуштрованные драгуны поворотили на месте  лошадей,  и  весь  отряд  во
главе с поручиком по  данному  им  знаку  неспешно  двинулся  обратно  к
комиссарским квартирам.
   Удивление и растерянность выразились на лицах  у  всех,  не  исключая
Хмельницкого, ибо  нечто  необычайное  было  в  голосе  поручика  и  его
движеньях; никто, впрочем, не знал толком, не  составляет  ли  внезапный
отъезд эскорта части торжественного церемониала. Один  лишь  Кисель  все
понял, и, главное, понял он, что и переговоры, и жизнь комиссаров вместе
с эскортом в  ту  минуту  висели  на  волоске;  потому,  чтобы  не  дать
опомниться Хмельницкому, он вступил на возвышение и обратился к  нему  с
речью.
   Начал он с  того,  что  сообщил  об  изъявлении  королевской  милости
Хмельницкому и всему Запорожью, но неожиданно речь  его  прервало  новое
происшествие, имевшее лишь ту добрую сторону,  что  совершенно  отвлекло
вниманье  от  предыдущего.  Старый  полковник  Дедяла,  стоявший   возле
Хмельницкого, потрясая булавой, кинулся к воеводе, крича:
   - Ты что плетешь, Кисель! Король королем,  а  сколько  вы,  королята,
князья, шляхта, бед натворили! И ты, Кисель, хоть одной  с  нами  крови,
отщепился от нас, с  ляхами  связался.  Не  хотим  больше  слушать  твою
болтовню, чего надо, мы и сами добудем саблей.
   Воевода с негодованием обратил свой взор на Хмельницкого.
   - Что ж это ты, гетман, полковников своих распустил?
   - Замолчи, Дедяла! - крикнул гетман.
   - Молчи,  молчи!  Набрался  с  утра  пораньше!  -  подхватили  другие
полковники. - Пошел прочь, пока не выгнали в шею!
   Дедяла не  унимался;  тогда  его  и  впрямь  схватили  за  шиворот  и
вытолкали за пределы круга.
   Воевода продолжил гладкую свою  речь,  тщательно  выбирая  слова;  он
хотел  показать  Хмельницкому,  сколь  значительно  происходящее:   ведь
присланные ему дары - не что иное, как знак законной власти, которой  до
сих  пор  гетман  пользовался  самочинно.  Король,  имея  право  карать,
соизволил  простить  его  в  награду  за  послушанье,  проявленное   под
Замостьем, и потому еще, что прежние преступленья совершены были до  его
восшествия на престол. Так что Хмельницкому, имеющему на совести столько
грехов,  ныне  надлежало  бы   выказать   благодарность   за   ласку   и
снисхожденье, воспрепятствовать кровопролитию, унять черный люд и начать
с комиссарами переговоры.
   Хмельницкий принял в молчании булаву и знамя, которое тотчас приказал
над собой  развернуть.  Толпа  при  виде  этого  радостно  взвыла  -  на
несколько минут все потонуло в шуме.
   Тень удовлетворения скользнула по лицу гетмана;  выждав  немного,  он
так ответил:
   - За  великую  милость,  каковой  его  королевское  величество  через
посредство ваше меня подарил, власть над войском  отдав  и  прошлые  мои
простив преступленья, смиренно благодарю. Я всегда говорил,  что  король
со мною против  вас,  лукавых  вельмож  и  магнатов,  и  наилучшее  сему
доказательство - его снисходительность к тому, что я головы ваши  рубил;
знайте ж: я и впредь их рубить стану, ежели вы нам с его величеством  не
будете во всем послушны.
   Последние слова  Хмельницкий  произнес  угрожающе,  повысив  голос  и
насупив бровь, словно вскипая гневом, а  комиссары  оцепенели  от  столь
неожиданного поворота ответной речи. Кисель же молвил:
   - Король, любезный гетман, повелевает тебе прекратить кровопролитие и
начать с нами переговоры.
   - Кровь не я проливаю, а литовское войско, - резко ответил гетман.  -
По слухам, Радзивилл города мои вырезал, Мозырь  и  Туров;  подтвердится
это - конец вашим пленным: всем, даже знати, прикажу  снести  головы,  и
немедля. Переговоров не будет. Не время сейчас для комиссий: войско  мое
не в полном сборе, и полковники не все здесь, многие  на  зимовниках,  а
без них я и начинать не стану. Нечего, однако, на  морозе  лясы  точить.
Что с вас причиталось - получено; все видели, что  отныне  я  гетман  по
королевскому произволению, а теперь пойдемте ко мне, выпьем по чарке  да
пообедаем, я уже проголодался.
   С этими словами Хмельницкий направился к  своим  палатам,  а  за  ним
полковники и комиссары. В большом срединном покое стоял  накрытый  стол,
ломившийся под тяжестью награбленного серебра,  среди  которого  воевода
Кисель, верно, мог бы отыскать и свое, вывезенное прошлым летом из Гущи.
На блюдах горою навалена была свинина, говядина и  татарский  плов,  вся
комната пропиталась  запахом  просяной  водки,  разлитой  по  серебряным
кувшинам. Хмельницкий сел за стол, усадив по правую от себя руку Киселя,
а по левую каштеляна Бжозовского, и сказал, ткнув пальцем в горелку:
   - В Варшаве говорят, я ляшскую кровь пью, а у меня ее псы лакают, мне
вкусней горiлка.
   Полковники расхохотались - от смеха их задрожали стены.
   Такую пилюлю преподнес комиссарам вместо закуски гетман, а  те  молча
ее проглотили, дабы - как писал  подкоморий  львовский  -  "не  дразнить
дикого зверя".
   Лишь пот обильно оросил бледное чело воеводы.