Наконец Заглоба успокоился. Казалось даже,  сломленный  горем  старый
шляхтич задремал, стоя  на  коленях,  но  спустя  несколько  времени  он
поднялся и сел на лежанку, только это был уже совсем другой  человек:  с
красными, налитыми кровью глазами, поникшей головой, отвисшей до  самого
подбородка  нижней  губою;  на  лице  его  отражалась  беспомощность   и
старческая немощь, незаметная дотоле, - и вправду подумать  можно  было,
что прежний Заглоба, хвастун, весельчак и выдумщик, преставился, даровав
свое обличье поникшему под бременем лет и усталости старцу.
   Некоторое время спустя, несмотря на протесты  караулившего  у  дверей
слуги, вошел Подбипятка, и вновь посыпались жалобы и  сетованья.  Литвин
вспоминал Разлоги и  первую  свою  встречу  с  княжною,  вспоминал,  как
прелестна, юна и мила она была; наконец, припомнив, что есть человек, их
всех несчастней, - жених ее, Ян Скшетуский, - принялся  спрашивать,  что
знает о нем маленький рыцарь.
   - Скшетуский остался у князя  Корецкого  в  Корце,  куда  приехал  из
Киева, и лежит больной, в помраченье, ничего  вокруг  себя  не  видя,  -
сказал Володыёвский.
   - А не поехать ли нам к нему? - спросил литвин.
   - Незачем нам туда ехать, - ответил Володыёвский. - Княжеский  лекарь
ручается за  его  выздоровленье;  при  нем  Суходольский  -  он  хотя  и
полковник князя Доминика, но  со  Скшетуским  в  дружбе,  и  старый  наш
Зацвилиховский - оба усердно о нем пекутся. Недостатку он ни  в  чем  не
знает, а что пребывает в беспамятстве, оно ж для него лучше.
   - Господь всемогущий! - воскликнул  литвин.  -  Неужто  ваша  милость
своими глазами его видел?
   - Видел, но не скажи мне, что это он, я б его не узнал ни за  что  на
свете, настолько изнурен бедняга страданиями и болезнью.
   - А он тебя узнал?
   - Похоже, узнал, потому что, хоть и не сказал ни слова,  улыбнулся  и
головой кивнул, а мне такая жалость стеснила душу, что  я  дольше  возле
него оставаться не смог. Князь Корецкий собирается в Збараж  вести  свои
хоругви, Зацвилиховский с ним идти намерен, и Суходольский клянется, что
вскоре прибудет, хоть  бы  и  получил  от  князя  Доминика  совсем  иные
распоряженья. Они и Скшетуского с собой привезут, если  его  болезнь  не
переможет.
   - А откуда ваши милости узнали про смерть княжны Елены?  -  продолжал
расспросы пан Лонгинус и добавил, указывая  на  князьев:  -  Не  эти  ли
рыцари привезли известье?
   - Нет. Эти рыцари сами случайно  услыхали  обо  всем  в  Корце,  куда
прибыли с подкреплением от виленского воеводы,  и  сюда  последовали  со
мной, поскольку нашему князю письма от  воеводы  должны  были  передать.
Война неминуема, от комиссии уже никакого проку не будет.
   - Это мы и тут сидя знаем, ты лучше скажи, от кого  о  смерти  княжны
услышал?
   - Мне  Зацвилиховский  сказал,  а  ему  сам  Скшетуский.  Пан  Ян  от
Хмельницкого получил разрешение в Киеве княжну искать, и митрополит  ему
обещался помочь. Искали больше по монастырям: все, кто из наших остались
в  Киеве,  у  монахов  попрятались.  Думали,  что  и  Богун   княжну   в
каком-нибудь монастыре укрыл. Долго искали, не  теряя  надежды,  хотя  и
знали, что чернь у Миколы Доброго двенадцать девиц  удушила  дымом.  Сам
митрополит заверял, что невесту Богуна  никто  не  посмеет  тронуть,  да
вышло иначе.
   - Значит, она была у Миколы Доброго все же?
   - То-то и  оно.  Скшетуский  повстречал  в  одном  монастыре  Иоахима
Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил.  Ерлич
же ему и скажи, что всех, какие были, девиц казаки сразу увезли, лишь  у
Миколы Доброго осталось двенадцать, да и тех потом в дыму удушили; между
них как будто была и княжна Курцевич.  Скшетуский,  зная  недобрый  нрав
Ерлича, который к тому же от вечного страху как бы тронулся  слегка,  не
поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь. На  беду,  монашки  -
три их сестры были удушены в той же келье  -  фамилий  не  помнили,  но,
когда Скшетуский описал им княжну, подтвердили, что была такая. Тогда-то
Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.
   - Чудо, что еще жив остался.
   - И умер бы беспременно, если б не тот старый казак,  что  за  ним  в
плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом, а вернувшись, княжну
помогал  искать.  Он  его  и  в  Корец  отвез,  где  с   рук   на   руки
Зацвилиховскому отдал.
   - Поддержи его дух, господи, ему уже никогда  не  найти  утешенья,  -
промолвил пан Лонгинус.
   Володыёвский ни слова более не проронил; настало  гробовое  молчанье.
Князья,  подперев  руками  головы,  насупя  брови,  сидели   неподвижно,
Подбипятка возвел очи к  небу,  а  Заглоба  упер  остекленевший  взор  в
противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
   - Очнись, сударь! -  сказал  наконец  Володыёвский,  тряхнув  его  за
плечо. - О чем  задумался?  Ничего  тебе  теперь  уже  не  придумать,  и
хитростями твоими беде не помочь.
   - Знаю, - упавшим голосом ответил Заглоба, - одна у меня дума; стар я
стал и нечего мне на этом свете делать.

Глава XXI

   - Вообрази себе, любезный друг, - говорил  по  прошествии  нескольких
дней Лонгину Володыёвский, - человек этот в одночасье  переменился  так,
словно на двадцать  лет  стал  старше.  Какой  был  весельчак,  говорун,
затейщик, - самого Улисса превосходил хитроумьем! -  а  нынче  что?  Рта
лишний раз не откроет, дремлет целыми днями, на старость сетует, а  если
и скажет слово, все равно как сквозь сон. Знал я, что любил он ее, но не
предполагал, что так сильно.
   - Что ж тут удивительного? - отвечал, вздыхая,  литвин.  -  Потому  и
привязался крепко, что ее из рук Богуновых вырвал, что ради нее  столько
раз опасностям подвергался, в тяжкие  переделки  попадал.  Покуда  тлела
надежда, то и мысль его не дремала, всяческие  изобретая  затеи,  и  сам
твердо на ногах стоял, а теперь и вправду: что делать на свете одинокому
старику, которому сердцем не к кому прилепиться?
   - Я уж и пить с ним пробовал в надежде,  что  он  от  вина  воспрянет
духом, - все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние
времена, не рассказывает и подвигами своими не  похваляется,  разве  что
расчувствуется, а потом голову на брюхо и  спать.  Уж  и  не  знаю,  кто
сильней отчаивается - он или Скшетуский.