- Узнаешь старых знакомых? - спросил он, подъезжая к Яшевскому.
   - Я тебя в Лубнах видел, ты князя Яремы лицар, - ответил полковник. -
Вместе, помнится, пили-гуляли. Что князь твой?
   - Здравствует, спасибо.
   - Это покуда весна не настала. Они еще не встречались с  Хмельницким,
а встретятся - одному живым не уйти.
   - Как будет угодно господу богу.
   - Ну, нашего батька господь не оставит. Не бывать больше твоему князю
на татарском берегу у себя в Заднепровье. У Хмеля багато молодцiв,  а  у
Яремы что? Добрый он жолнiр, но и наш батько не хуже. А ты что, больше у
князя не служишь?
   - Я с комиссарами еду.
   - Что ж, рад старого знакомца видеть.
   - Коли рад, окажи мне услугу, век буду тебе благодарен.
   - Какую услугу?
   -  Скажи  мне,  где  Богун,  знаменитый  тот  атаман,  что  прежде  в
переяславском полку  служил,  а  ныне  среди  вас  высшее  званье  иметь
должен?
   - Замолчи! - с угрозой вскричал Яшевский.  -  Твое  счастье,  что  мы
давние знакомцы и пили вместе, не то б я тебя  этим  вот  буздыганом  на
снег уложил немедля.
   Скшетуский посмотрел на него удивленно, но,  будучи  сам  на  решения
скор, стиснул в руке булаву.
   - Ты в своем уме?
   - Я-то в своем и пугать тебя не намерен, но такой  был  отдан  Хмелем
приказ: кто б из ваших, пусть комиссар даже, о чем ни спросил, - убивать
на месте. Я не исполню приказа, другой исполнит, потому и предупреждаю -
из доброго к тебе расположенья.
   - Так у меня же интерес приватный.
   - Все едино. Хмель нам, полковникам, наказал и другим велел передать:
"Убивать всякого - хоть о дровах, хоть о навозе спросят".  Так  и  скажи
своим.
   - Спасибо за добрый совет, - ответил Скшетуский.
   - Это я только тебя предостерег, а любого другого ляха уложил бы  без
слова.
   Они замолчали. Поезд уже достиг городских ворот.  По  обеим  сторонам
дороги и на улицах толпилась  чернь  и  вооруженные  казаки,  которые  в
присутствии Хмельницкого не смели обрушить на  сани  проклятья  и  комья
снега, а лишь провожали комиссаров угрюмыми взорами, сжимая  кулаки  или
рукояти сабель.
   Скшетуский, выстроив драгун по четверо,  с  гордо  вскинутой  головою
спокойно ехал по широкой улице, не обращая никакого внимания на  грозные
взгляды толпившегося вокруг люда, и лишь думал, сколько ему  потребуется
самоотречения,  выдержки  и  христианского  всетерпенья,  дабы  свершить
задуманное и не потонуть с первых же шагов в  этом  океане  ненависти  и
злобы.

Глава XVIII

   На следующий день комиссары долгий держали совет:  сразу  ли  вручить
Хмельницкому королевские дары или обождать, пока он  не  проявит  больше
смирения и хоть каплю раскаянья?  В  конце  концов  решили  пронять  его
человечностью и монаршьим великодушием и оповестили о вручении  даров  -
торжественная церемония состоялась назавтра. С утра трезвонили  колокола
и гремели пушки. Хмельницкий ожидал комиссаров перед своими  палатами  в
окружении полковников,  казацкой  верхушки  и  несчетной  толпы  простых
казаков и черни: ему хотелось, чтобы весь народ знал,  какой  чести  его
удостоил сам король. Он сидел на  возвышении  под  значком  и  бунчуком,
среди послов из соседних земель, в отороченной  собольим  мехом  красной
парчовой епанче,  подбоченясь,  поставя  ноги  на  бархатную  с  золотой
бахромой  подушку.  По   толпе   то   и   дело   пробегал   восхищенный,
подобострастный шепот: чернь, превыше всего ценящая силу, видела в своем
предводителе воплощенье этой силы.  Только  таким  воображению  простого
люда мог рисоваться  непобедимый  народный  герой,  громивший  гетманов,
магнатов, шляхту и  вообще  ляхiв,  которые  до  той  поры  были  овеяны
легендой непобедимости. Хмельницкий за год войны несколько постарел,  но
не согнулся - в могучих его плечах по-прежнему ощущалась сила, способная
крушить государства  и  создавать  на  их  месте  новые;  широкое  лицо,
покрасневшее от злоупотребления  крепкими  напитками,  выражало  твердую
волю, необузданную  гордыню  и  дерзкую  самоуверенность,  подогреваемую
успехами в ратном деле. Ярость и гнев дремали в  складках  его  лица,  и
легко представлялось: вот они  пробуждаются,  и  народ  под  их  грозным
дыханием склоняется, словно лес в  бурю.  Из  глаз,  очерченных  красной
обводкой, уже стреляло нетерпенье, - комиссары мешкали явиться с дарами!
- а из ноздрей на морозе валил клубами пар, как  два  дымных  столба  из
ноздрей Люцифера; так и сидел гетман в исторгнутом собственными  легкими
тумане, багроволицый,  сумрачный,  надменный,  рядом  с  послами,  среди
полковников, в окружении океана черни.
   Наконец показался комиссарский  поезд.  Впереди  довбыши  колотили  в
литавры и трубачи, раздувая щеки, трубили в  трубы;  жалобные  протяжные
звуки издавали их инструменты: казалось, это  хоронят  величие  и  славу
Речи  Посполитой.  За  музыкантами  ловчий  Кшетовский  нес  булаву   на
бархатной подушке, а Кульчинский, киевский скарбничий, -  алое  знамя  с
орлом и надписью; далее в одиночестве  шел  Кисель,  высокий,  худой,  с
достигающей груди белой бородою; на благородном его лице было страдание,
а в душе - бесконечная боль. Прочие  комиссары  следовали  в  нескольких
шагах за воеводой; замыкали шествие  драгуны  Брышовского  во  главе  со
Скшетуским.
   Кисель шел медленно: в ту минуту ему явственно представилось, как  за
драными  лохмотьями  переговоров,  за  видимостью  монаршьей  милости  и
прощения совсем иная, обнаженная, позорная проглядывает правда,  которую
слепой узрит, глухой услышит, ибо она вопиет: "Не милость  дарить  идешь
ты, Кисель, а милости просить смиренно; купить ее надеешься ценой булавы
и знамени, пешком идешь вымаливать ее у мужицкого вождя  от  имени  Речи
Посполитой, ты, сенатор и воевода..." И разрывалась  душа  брусиловского
магната, и чувствовал он себя презреннее червя,  ничтожнее  праха,  а  в
ушах его звенели слова Иеремии: "Лучше совсем не  жить,  нежели  жить  у
холопов и басурман в неволе". Что он, Кисель, в сравнении  с  лубненским
князем, который являлся мятежникам не иначе, как  в  образе  Юпитера,  с
насупленным челом, в огне войны и пороховом дыму, овеянный запахом серы?