сыпались жалобы о нарушении договора, который, по  сути,  соблюсти  было
невозможно.  Таким  образом,  перемирие  означало  только,  что  ни  сам
Хмельницкий, ни король со своими гетманами не начинали военных действий,
фактически же война разгоралась - без участия, правда,  главных  сил,  и
первые теплые лучи  весеннего  солнца,  как  прежде,  освещали  пылающие
деревни, местечки, города и замки, озаряли кровавые  побоища  и  людское
горе.
   Мятежные ватаги из-под Бара, Хмельника, Махновки подступали близко  к
Збаражу, грабили, жгли, убивали. С  этими  Иеремия  расправлялся  руками
своих полковников, сам не участвуя в мелких стычках,  -  он  намеревался
выступить со всей своею дивизией, лишь когда гетманы выйдут  на  бранное
поле.
   Пока же князь высылал разъезды, приказывая кровью платить  за  кровь,
колом за грабежи и убийства. В числе прочих ходил раз на вылазку  Лонгин
Подбипятка и разбил мятежников под Черным Островом,  но  страшен  рыцарь
наш был только в сраженье, с пленниками  же,  схваченными  с  оружием  в
руках, обращался с излишней мягкосердечностью, и потому  больше  его  не
посылали. Володыёвский же, напротив,  премного  в  подобных  экспедициях
отличался - соперничать с ним в партизанской войне мог  разве  что  один
Вершулл. Никто другой не совершал столь стремительных налетов,  не  умел
столь неожиданно напасть на неприятеля, разбить  его  в  бешеной  атаке,
рассеять на все четыре стороны, переловить, перебить, перевешать. Вскоре
имя его начало внушать ужас, князь же стал  дарить  пана  Михала  особым
расположеньем. С конца марта до середины апреля  Володыёвский  разгромил
семь безначальных ватаг,  каждая  из  которых  была  втрое  сильнее  его
отряда, и, не зная устали, распалялся все больше, словно  в  проливаемой
крови черпал новые силы.
   Маленький рыцарь, а  правильнее  сказать,  маленький  дьявол,  горячо
уговаривал Заглобу сопутствовать ему в этих экспедициях,  поскольку  его
общество  предпочитал  всякому  другому,  однако  почтенный  шляхтич  на
уговоры не поддавался, так объясняя свою неохоту заняться делом:
   - Не с моим толстым брюхом, пан  Михал,  трястись  по  бездорожью  да
встревать в стычки - всяк, как известно, для своего рожден.  С  гусарами
среди бела дня врезаться в гущу вражьего войска, обоз разнести, отобрать
знамя - это по мне, для того меня господь  сотворил  и  наставил,  а  за
всяким сбродом по кустам да в потемках гоняйся сам, ты у нас, как  игла,
тонок, во всякую щель пролезешь. Я старой закалки воин, мне  сподручней,
подобно льву, рвать зверя,  нежели,  как  ищейка,  по  следу  в  чащобах
рыскать. Да и спать ложиться я привык с петухами - самое мое время.
   Посему Володыёвский ездил один и один одерживал победы,  пока,  уехав
как-то в конце апреля, не вернулся в  половине  мая  столь  печальный  и
удрученный, будто потерпел пораженье и людей своих погубил. Так всем, по
крайней мере, показалось, но то было ошибочное представленье.  Напротив,
долгий и тяжкий этот поход завершился за  Острогом,  под  Головней,  где
Володыёвский не просто ватагу черного люда погромил, а отряд в несколько
сот запорожцев, половину из которых зарубил, а половину захватил в плен.
Тем удивительнее было видеть глубокую печаль, затуманившую  его  веселое
от природы лицо. Многим не терпелось немедля дознаться о ее причине,  но
Володыёвский слова никому не сказал и, спешившись,  отправился  прямо  к
князю, с которым имел долгую беседу. Его  сопровождали  два  неизвестных
рыцаря. С  этими  же  рыцарями  он  пошел  затем  к  Заглобе,  нигде  не
задерживаясь, хотя любопытные, жаждущие новостей, по пути то и дело  его
за рукав хватали.
   Заглоба с немалым удивлением воззрился  на  двух  исполинов,  которых
никогда прежде не видел;  судя  по  мундирам  с  золотыми  нашивками  на
плечах, они служили в литовском войске. Володыёвский же сказал только:
   - Закрой дверь, сударь, и никого не  вели  пускать:  о  важных  делах
поговорить надо.
   Заглоба отдал распоряжение челядинцу и сел, поглядывая  на  гостей  с
тревогой: лица их ничего доброго не сулили.
   -  Это,  -  сказал  Володыёвский,  указывая  на  юношей,   -   князья
Булыги-Курцевичи: Юр и Андрей.
   - Двоюродные братья Елены! - воскликнул Заглоба.
   Князья поклонились и произнесли в один голос:
   - Двоюродные братья покойной Елены.
   Красное  лицо  Заглобы  в  мгновение  сделалось  иссиня-бледным;  как
подстреленный, стал он руками колотить воздух, разинул рот, не будучи  в
силах  перевести  дыханье,  вытаращил  глаза  и  скорее  простонал,  чем
промолвил:
   - Как так?
   - Есть известия, -  угрюмо  ответил  Володыёвский,  -  что  княжна  в
монастыре Миколы Доброго убита.
   - Чернь дымом удушила  в  келье  двенадцать  шляхтянок  и  нескольких
черниц, среди которых была сестра наша, - добавил князь Юр.
   На сей раз Заглоба ничего не ответил, лишь  лицо  его,  минуту  назад
синее, побагровело так, что рыцари испугались, как бы старика не  хватил
удар; потом веки его медленно опустились, он закрыл глаза руками,  и  из
уст его вырвался стон:
   - Боже! Боже! Боже!
   После чего старый шляхтич умолк надолго.
   А князья и Володыёвский дали волю отчаянию.
   - Вот, собрались мы, друзья и родичи твои, с намереньем спасти  тебя,
прелестная панна, -  говорил,  перемежая  свою  речь  вздохами,  молодой
рыцарь, - но, знать, с помощью своей опоздали. Не нужна никому решимость
наша, не нужны отвага и острые сабли  -  ты  в  ином  уже,  лучшем,  чем
плачевная сия юдоль, мире, при дворе у царицы небесной...
   - Сестра! - восклицал великан Юр и волосы на себе в горести  рвал.  -
Прости нам прегрешения наши, а мы за  каждую  каплю  твоей  крови  ведро
прольем вражьей.
   - Да поможет нам бог! - добавил Андрей.
   И оба мужа воздели к небесам руки, Заглоба же встал со скамьи, сделал
несколько шагов к своей лежанке,  пошатнулся  как  пьяный  и  пал  перед
святым образом на колени.
   Минутою позже в замке, возвещая полдень, загудели колокола, звонившие
мрачно, как на похоронах.
   - Нет больше княжны, нету! - повторил Володыёвский. - Ангелы вознесли
ее на небо, нам в удел оставив печаль и слезы.
   Рыданья вырвались из груди Заглобы, и он затрясся всем своим  крупным
телом, а три рыцаря продолжали сетовать на судьбу,  и  колокола  вторили
им, не умолкая.