видел?
   -  Во  Влодаве!..  Чего  вы  от  меня,  судари,  хотите?  -  закричал
перепуганный парнишка. - Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?
   Заглоба, казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести  дух,
он повалился на скамью, хватая ртом воздух. На  помощь  ему  пришел  пан
Михал.
   - Ты когда Богуна видел? - спросил он у Редзяна.
   - Три недели назад.
   - Значит, жив он?
   - А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком,  он
сам мне рассказывал, однако же оклемался...
   - И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?
   - А кто ж еще?
   - Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и  твоего  хозяина!  Богун
сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?
   - Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда  он  ее  возле  Рашкова
спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать,
а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому
как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько...
   Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и  вцепившись  в
остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:
   - Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива  моя
ненаглядная, жива, жива!
   Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец,  обхватив  Редзяна  за
шею, прижал к груди и облобызал - бедный парень совсем потерялся.
   - Оставьте, ваша милость...  задушите!  Вестимо,  жива...  Даст  бог,
отправимся за нею вместе... Ваша милость... Ну, ваша милость!
   - Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего  не
поняли, - сказал Володыёвский.
   - Говори скорей! - кричал Заглоба.
   - Давай по порядку, братец, - сказал пан Лонгинус, на  усах  которого
тоже осела обильная роса.
   - Позвольте, судари, отдышусь, - сказал Редзян, - и окно  прикрою,  а
то слова не выговоришь - больно галдят в кустах проклятые соловьи.
   - Меду! - крикнул челядинцу Володыёвский.
   Редзян закрыл окно со свойственной ему  неторопливостью,  после  чего
повернулся к присутствующим и сказал:
   - Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.
   -  Садись!  -  сказал  Володыёвский,  наливая  ему  из   принесенного
челядинцем жбана. - Пей с нами, ты своей новостью не  то  еще  заслужил,
только говори скорее.
   - Отменный мед! - промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.
   - Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? - рявкнул Заглоба.
   - А ваша милость сейчас гневаться!  Ясно,  что  буду,  коли  вы  того
желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на  то  и  слуга  я.
Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала...
   - Давай с самого начала!
   - Помните, когда пришла  весть  о  взятии  Бара,  мы  посчитали,  что
барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны  воротился,  к  родителям  и
дедушке, которому уже под девяносто... Да, верно... Нет! Девяносто один,
пожалуй.
   - Да хоть бы и девятьсот!.. - буркнул Заглоба.
   - Дай ему господь долгой  жизни!  Спасибо  вашей  милости  на  добром
слове, - ответил Редзян. -  Так  вот,  поехал  я  тогда  домой,  отвезть
родителям, что с божьей помощью  принакопил,  покуда  среди  разбойников
обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам,
они меня за своего сочли, потому как я раненого  Богуна  выхаживал  и  в
большое доверие к нему вошел, а при  случае  скупал  у  этих  ворюг  что
придется - когда серебро, когда камушки...
   - Знаем, знаем! - сказал Володыёвский.
   - Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались,  но
глазам своим верить не  захотели,  увидевши,  какие  я  привез  подарки.
Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем  добыто.  То-то  было
радости, а надобно  вам  знать,  что  у  родителей  моих  идет  тяжба  с
Яворскими из-за груши. Дерево на  меже  растет:  половина  веток  на  их
стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются,
а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы...
   - Холоп, ты лучше меня не испытывай! - воскликнул Заглоба.  -  Хватит
болтать, это к делу касательства не имеет...
   - Во-первых, да простит меня ваша милость,  никакой  я  не  холоп,  а
шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что  вам,  сударь,  и  пан
поручик Володыёвский, и пан Подбипятка, как знакомцы  пана  Скшетуского,
подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет...
   Заглоба стиснул зубы и дал себе слово,  что  больше  не  проронит  ни
звука.
   - Хорошо, рыбонька, - ласково молвил пан Лонгинус, - но все  ж  лучше
ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.
   - О Богуне? - переспросил Редзян. - Ладно, извольте. Так вот,  сударь
мой, Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и  друга:  хоть
он меня в Чигирине и разрубил надвое, да я, правда, за ним ходил и  раны
перевязывал, еще когда ему от князей Курцевичей досталось. Я  ему  тогда
наворотил с три короба, что, мол, надоело мне  панам  прислуживать  -  с
казаками прибыльнее дружбу водить, а  он  поверил.  Да  и  как  было  не
поверить, когда я его выходил?!  Так  вот,  ужасно  он  меня  полюбил  и
вознаградил, честно говоря, щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить
за чигиринскую обиду поклялся, а не зарезал  его  лишь  потому,  что  не
пристало шляхтичу врага, к постели  прикованного,  ножом  колоть,  точно
свинью какую.
   - Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, - сказал Володыёвский. -
Сейчас-то ты его как нашел?
   - А дело было так, ваша милость. Поприжали  мы  Яворских  (им  теперь
только по миру идти, не иначе!), и я себе подумал: "Что ж,  пора  и  мне
Богуна поискать, расплатиться за свою обиду".  Открылся  я  родителям  и
дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: "Раз клятву дал,  ступай,
не позорь фамилию нашу". Ну, я и пошел, тем паче что в  уме  другое  еще
прикинул: ежели, думаю, отыщется Богун, то, возможно, и о барышне,  коли
она жива, кой-чего разузнать удастся, а как пристрелю  его  и  явлюсь  к
хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.
   - Получишь, не сомневайся!  И  за  нами  дело  не  станет,  -  сказал
Володыёвский.