здоровье выпьем.
   - Благодарствую, гетман запорожский, - сказал Кисель.
   - Ты мой гость, я об этом помню.
   И снова Хмельницкий на короткое время расчувствовался и, положа  руки
воеводе на плечи, приблизил к его бледным запавшим  щекам  свое  широкое
багровое лицо.
   За  ним  и  полковники  стали  подходить  и  по-приятельски  пожимать
комиссарам руки, хлопать их по плечам, повторяя вслед за  гетманом:  "До
первой  травы!"  Комиссары  сидели  как  на  угольях.  Дыхание  мужиков,
пропахшее горелкой, обдавало лица высокородных  шляхтичей,  для  которых
пожатия потных этих рук  были  невыносны  так  же,  как  и  оскорбленья.
Проявления  грубого  дружелюбия  перемежались  угрозами.  Одни   кричали
воеводе: "Ми ляхiв хочемо рiзати, а ти наша людина!",  другие  говорили:
"Что, паны! Раньше били нас, а теперь милости запросили?  Погибель  вам,
белоручкам!" Атаман Вовк, бывший  мельником  в  Нестерваре,  кричал:  "Я
князя Четвертинского, мого пана, зарiзав!" "Выдайте нам Ярему,  -  орал,
пошатываясь, Яшевский, - и мы вас живыми отпустим!"
   В комнате стало невыносимо жарко и душно, стол, заваленный  объедками
мяса,  хлебными  корками,  залитый   водкой   и   медом,   являл   собой
омерзительную картину.  Наконец  вошли  ворожихи,  то  есть  вещуньи,  с
которыми  гетман  имел  обыкновение  пить  до   поздней   ночи,   слушая
предсказанья: страшные, сморщенные желтые старухи и молодицы  в  соку  -
преудивительные  созданья,  умеющие  ворожить  на  воске,  на  пшеничных
зернах, на огне и водяной кипени, на  дне  бутылки  и  человечьем  жире.
Вскоре полковники стали пересмеиваться и забавляться с теми из них,  кто
был помоложе. Кисель едва чувств не лишился.
   - Спасибо тебе, гетман, за угощенье, и прощай, - произнес  он  слабым
голосом.
   - Завтра я к тебе приеду обедать, - ответил Хмельницкий, -  а  теперь
ступайте. Донец с молодцами проводят вас  до  дому,  чтобы  чернь  какой
шутки не сыграла.
   Комиссары поклонились и вышли. Донец с молодцами и вправду  уже  ждал
их перед палатами.
   - Боже! Боже! Боже! - тихо прошептал Кисель, пряча лицо в ладони.
   Все в молчании двинулись к квартирам комиссаров.
   Но оказалось, что разместили их друг от друга  неблизко.  Хмельницкий
умышленно отвел им жилье в разных  концах  города,  чтобы  труднее  было
сходиться вместе и совещаться.
   Воевода  Кисель,  усталый,  измученный,  едва  держащийся  на  ногах,
немедля лег в постель и до следующего дня никого к себе не впускал, лишь
назавтра в полдень велел позвать Скшетуского.
   - Что же ты натворил, сударь! - сказал он ему. - Экий выкинул  номер!
Свою и нашу жизнь в опасность поставил.
   - Mea culpa <Моя вина (лат.).>,  ясновельможный  воевода!  -  ответил
рыцарь. - Но меня безумие охватило: лучше, подумал, сто  раз  погибнуть,
нежели глядеть на такое.
   - Хмельницкий разгадал твои мысли. Я едва efferatum  bestiam  <дикого
зверя (лат.).> утишил и поступку твоему  дал  объясненье.  Но  он  нынче
должен у меня быть и, верно, тебя самого спросит. Скажешь ему, что  увел
солдат по моему приказанью.
   - С сегодняшнего дня Брышовский принимает команду - ему полегчало.
   - Оно и к лучшему, у вашей милости для нынешних времен нрав  чересчур
гордый. Трудно нам  за  что-либо,  кроме  как  за  неосторожность,  тебя
порицать, сразу видно, молод ты и боли душевной переносить не умеешь.
   - К боли я привык, ясновельможный воевода, а  вот  позор  сносить  не
умею.
   Кисель тихо застонал,  как  человек,  которого  ударили  по  больному
месту, но потом улыбнулся смиренно и печально и молвил:
   - Подобные слова мне теперь не привыкать выслушивать,  это  прежде  я
всякий раз горькими слезами обливался, а нынче уж и слез не стало.
   Жалость переполнила сердце Скшетуского: тяжко было смотреть на  этого
старца с лицом мученика, которому выпало на закате дней страдать вдвойне
- душою и телом.
   - Ясновельможный воевода! - сказал рыцарь. - Господь мне свидетель: я
лишь об одном думал - о страшных временах,  когда  сенаторы  и  коронные
сановники  вынуждены  бить  челом  сброду,  который   единственно   кола
заслуживает за свои преступленья.
   - Да благословит тебя бог: ты молод и честен и, знаю,  не  из  дурных
намерений поступил так. Но то же, что я от тебя услышал,  говорит  князь
твой, а за ним войско, шляхта, сеймы, половина Речи Посполитой -  и  все
это бремя презрения, вся ненависть на меня обрушивается.
   - Всяк служит отчизне, как может, пусть всевышний  судит  каждого  за
его деянья, что же касается князя Иеремии, он ради отечества не щадит ни
достояния, ни здоровья.
   - И славой овеян, и купается в лучах этой славы, - отвечал воевода. -
А что ожидает меня? Ты верно сказал: пусть бог судит нас за наши деянья,
и да пошлет он хотя б после смерти покой  тем,  кто  при  жизни  страдал
сверх меры.
   Скшетуский молчал, а Кисель поднял очи горе в бессловной  молитве,  а
потом сказал так:
   - Я русин, кость от кости и плоть  от  плоти  своего  народа.  Князья
Святольдичи в здешней земле лежат. Я любил и землю эту, и божий люд, что
грудью ее вскормлен. Видел я, какие  обиды  соседи  чинили  друг  другу,
видел как дикие бесчинства запорожцев, так и нетерпимую гордыню тех, кто
воинственный этот народ захотел привязать к земле...  Что  же  надлежало
делать мне, русину и притом сенатору и верному сыну Речи Посполитой? Вот
я и пристал к тем, которые говорили: "Pax vobiscum" <Мир вам! (лат.)>  -
ибо так повелели мне кровь и сердце, ибо меж ними был  покойный  король,
отец наш, и канцлер, и примас, и многие-многие другие; а  еще  видел  я,
что раздоры равно гибельны для обеих сторон. Хотелось до конца дней,  до
последнего вздоха трудиться во имя согласья - когда же полилась кровь, я
подумал про себя: буду ангелом-миротворцем. И встал на путь сей,  и  шел
по нему, и продолжаю идти, невзирая на боль, позор и муки,  несмотря  на
сомненья, которые всяких мук страшнее. Видит бог,  теперь  я  и  сам  не
знаю, ваш ли князь слишком рано меч поднял или  я  опоздал  с  оливковой
ветвью, но зато понимаю: напрасны труды  мои,  сил  не  хватает,  тщетно
бьюсь седой головой о стену. Что вижу я  пред  собою,  сходя  в  могилу?
Только мрак и гибель, о милосердый боже, всеобщую гибель!
   - Господь ниспошлет спасенье.
   - О, да подарит он  меня  перед  смертью  такою  надеждой,  чтобы  не