- Я ж с комиссарами еду, в их свите.
   - Дай бог нам самим унести ноги, что уж там говорить о свите!
   - Кому жизнь в тягость, могила в радость.
   - Побойся бога, Ян!.. Да и не смерть страшна, все там будем. Они тебя
могут туркам продать на галеры.
   - Ужель ты думаешь, пан ловчий, мне будет хуже, чем сейчас?
   - Вижу, ты совсем отчаялся, в милосердие божие утратил веру.
   - Ошибаешься, пан ловчий! Я говорю, худо мне жить  на  свете,  потому
что так оно и есть, а с волей господнею я давно смирился. Не  прошу,  не
сетую, не проклинаю, головою о стенку не бьюсь - только долг  свой  хочу
исполнить, пока жив, пока силы хватит.
   - Но боль душевная тебя точно яд травит.
   - Господь затем ее и послал, чтоб травила, а когда  пожелает,  пошлет
исцеленье.
   -  На  этот  довод  мне  возразить  нечего,  -  ответил   ловчий.   -
Единственное наше спасение во всевышнем, он один - надежда наша  и  всей
Речи Посполитой. Король поехал в Ченстохову - может, вымолит  что-нибудь
у пресвятой девы, а не то все погибнем.
   Воцарилась тишина, только из-за окон доносилось протяжное  драгунское
"Werdo" <Кто идет? - старинное восклицание стражников; от немецкого "wer
da?" - "кто там?".>.
   - Да-да, - сказал, помолчав, ловчий. - Все мы уже скорее мертвы,  чем
живы. Разучились люди в Речи Посполитой смеяться,  стенают  только,  как
сейчас в трубе ветер. Прежде и я верил,  что  лучшие  времена  настанут,
пока в числе послов сюда не приехал, но теперь вижу, сколь  надежды  мои
были тщетны. Разруха, война, голод, убийства, и  ничего  боле...  Ничего
боле.
   Скшетуский молчал, пламя горящих в очаге дров освещало его  исхудалое
суровое лицо.
   Наконец он поднял голову и промолвил серьезно:
   - Бренна жизнь наша: пройдет, минует - и следа не оставит.
   - Ты говоришь, как монах, - сказал ловчий.
   Скшетуский не отвечал, только ветер еще жалобнее стонал в трубе.

Глава XVII

   На следующее утро комиссары, и с ними Скшетуский, покинули Новоселки,
но плачевно было дальнейшее  их  путешествие:  на,  каждом  привале,  во
всяком  местечке  их  подстерегала  смерть,  со  всех  сторон   сыпались
оскорбления, и были они горше смерти - в  лице  комиссаров  оскорблялись
величие и могущество Речи Посполитой. Кисель совсем  расхворался,  и  на
ночлегах его прямо в горницу  из  саней  вносили.  Подкоморий  львовский
оплакивал позор свой и своей отчизны. Капитан Брышовский тоже занемог от
бессонницы и  неустанного  напряженья  -  его  место  занял  Скшетуский,
который и повел дальше  несчастных  путников,  осыпаемых  поношениями  и
угрозами бушующей толпы, в постоянных стычках отражая ее натиск.
   В Белгороде комиссарам снова показалось, что пришел их последний час.
Был  избит  больной  Брышовский,  убит  Гняздовский  -  лишь   появление
митрополита,  прибывшего  для  беседы  с  воеводой,  позволило  избежать
неминуемой  расправы.  В  Киев  комиссаров  пускать  не  хотели.   Князь
Четвертинский вернулся от Хмельницкого 11 февраля, не  получив  никакого
ответа. Комиссары не знали, как быть,  куда  ехать.  Обратный  путь  был
отрезан: бессчетные разбойные ватаги только и ждали  срыва  переговоров,
чтобы перебить посольство.  Толпа  все  более  распоясывалась.  Драгунам
преграждали дорогу, хватая лошадей  за  поводья,  сани  воеводы  осыпали
камнями, кусками льда и мерзлыми комьями снега. В Гвоздовой Скшетуский и
Донец в кровопролитном бою разогнали  толпу  в  несколько  сот  человек.
Хорунжий новогрудский и Смяровский  вновь  отправились  к  Хмельницкому,
чтобы убедить его приехать на переговоры в Киев, но воевода почти уже не
надеялся, что комиссары доберутся туда живыми. Тем часом в  Фастове  они
вынуждены  были,  сложа  руки,  смотреть,  как  толпа  расправляется   с
пленными: старых и малых, мужчин и женщин топили в проруби, обливали  на
морозе водой, кололи вилами, живьем кромсали ножами. Такое  продолжалось
восемнадцать дней, пока наконец Хмельницкий не прислал ответ, что в Киев
ехать он не желает, а ждет воеводу и комиссаров в Переяславе.
   Злосчастные посланцы воспряли духом, полагая,  что  настал  конец  их
мученьям. Переправившись через Днепр в  Триполье,  они  остановились  на
ночлег  в  Воронкове,  откуда  всего  шесть  миль  было  до  Переяслава.
Навстречу им на полмили выехал Хмельницкий, как бы  тем  самым  оказывая
честь королевскому посольству. Но сколь же он переменился  с  той  поры,
когда старался выглядеть несправедливо обиженным,  "quantum  mutatus  ab
illo" <"сколь же он отличается от того, каким был" (лат.). - Вергилий.>,
как писал воевода Кисель.
   Хмельницкий  появился  в   сопровождении   полусотни   всадников,   с
полковниками, есаулами и военным оркестром, словно удельный князь  -  со
значком,  с  бунчуком  и  алым   стягом.   Комиссарский   поезд   тотчас
остановился, он же, подскакав к передним саням, в которых сидел воевода,
долго глядел в лицо почтенному старцу, а потом, слегка приподняв  шапку,
промолвил:
   - Поклон вам, панове комиссары,  и  тебе,  воевода.  Раньше  бы  надо
начинать со мной переговоры, покуда я поплоше был и силы своей не ведал,
но коли король вас до мене прислав, от души рад  принять  вас  на  своих
землях.
   - Привет тебе, гетман! - ответил  Кисель.  -  Его  величество  король
послал нас монаршье благоволение тебе засвидетельствовать  и  установить
справедливость.
   - За благоволение монаршье спасибо, а справедливость я уже  самолично
вот этим, - тут он хлопнул рукой  по  сабле,  -  установил,  не  пощадив
животов ваших, и впредь так поступать стану, ежели  по-моему  делать  не
будете.
   - Нелюбезно ты нас, гетман запорожский, принимаешь, нас,  посланников
королевских.
   - Не буду говорити на морозi, найдется еще для этого время,  -  резко
ответил Хмельницкий. - Пусти меня, Кисель, в свои сани,  я  желаю  честь
оказать посольству - поеду вместе с вами.
   С этими словами он спешился и  подошел  к  саням.  Кисель  подвинулся
вправо, освобождая место по левую от себя руку.
   Увидев это, Хмельницкий нахмурился и крикнул:
   - По правую руку меня сажай!
   - Я сенатор Речи Посполитой!