великую снискали славу,  потому  что  один  другого  всячески  превзойти
старался.  Оба  были  первыми  и  в  вылазках,  и  на   стенах,   покуда
Хмельницкому не надоело штурмовать крепость и  не  начал  он  регулярной
осады, то и дело на хитрости пускаясь,  чтобы  с  их  помощью  захватить
город.
   - Он больше всего рассчитывает на свое хитроумие! - заметил Заглоба.
   - Безумец он и вдобавок obscurus <темный (лат.).>, -  продолжал  свой
рассказ Подбипятка, - думал, пан Вейгер -  немец,  видно,  не  слыхал  о
воеводах поморских этой же фамилии,  вот  и  написал  письмо  в  надежде
старосту, как чужеземца и наемника, склонить к измене.  Ну,  пан  Вейгер
ему и отписал, что да как; не того, объяснил, искушаешь. И  письмо  это,
чтобы цену свою показать, пожелал непременно  с  кем-нибудь  посолидней,
нежели трубач, отправить, но охотников среди товарищества не сыскалось -
кто по доброй воле на верную гибель к дикому зверю полезет в пасть? Иные
ниже  своего  достоинства  идти  посчитали,  а  я  вызвался.  И   тут-то
послушайте, сейчас самое интересное начнется...
   - Слушаем со вниманием, - промолвили оба друга.
   - Приехал я туда, а гетман пьяный. Принял меня  язвительно,  а  когда
письмо прочитал, и вовсе булавой стал грозиться - я же, вверив  смиренно
господу душу, так себе думаю: пусть только тронет, я ему голову  кулаком
размозжу. Что еще было делать, милые братушки, скажите?
   - Весьма достойная мысль, сударь, - ответил, умилясь, Заглоба.
   -  Полковники,  правда,  унять  его  пытались  и  ко  мне  близко  не
подпускали, - продолжал пан  Лонгинус,  -  а  более  всех  один  молодой
старался, смелый: обхватит его и от меня оттаскивает  да  приговаривает:
"Не лезь, батьку, ты пьяный". Глянул я: кто ж это меня защищает, что  за
смельчак такой, с самим Хмельницким запанибрата? А это Богун.
   - Богун? - воскликнули разом Заглоба и Володыёвский.
   - Он самый. Я его узнал, потому как в Разлогах однажды видел -  и  он
меня тоже. Слышу, шепчет Хмельницкому: "Это мой знакомый". А Хмельницкий
- у пьянчуг, известно, суд скорый - и отвечает: "Коли он твой  знакомый,
сынок, отсчитай ему пятьдесят талеров, а я ответ дам". И  дал  ответ,  а
касательно талеров я, чтобы не дразнить зверя, сказал, пусть  для  своих
гайдуков прибережет, не к лицу офицеру принимать подачки. Проводили меня
из шатра весьма учтиво, но  не  успел  я  выйти,  Богун  подходит.  "Мы,
говорит, встречались в Разлогах". - "Верно, говорю, только  не  думал  я
тогда, братец, в этом лагере тебя увидеть". А он на это:  "Не  по  своей
воле я здесь, беда пригнала!" Слово за слово, и я припомнил, как мы  его
под Ярмолинцами разбили. "Не знал я тогда, с кем дело имею,  -  отвечает
он мне, - да и в руку был ранен, и  люди  мои  переполошились  насмерть:
думали, на них напал сам князь Ярема". - "И мы не  знали,  говорю,  знай
пан Скшетуский, что это ты, один бы из вас уже не жил на свете".
   - Воистину так бы оно и  было.  Ну,  а  он  что  ответил?  -  спросил
Володыёвский.
   - Смешался премного и перевел разговор на другое. Стал  рассказывать,
как Кривонос отправил его с письмами подо Львов к Хмельницкому, чтобы он
там передохнул, но гетман не захотел его отпускать, задумав,  как  особу
представительную,   посланником   своим    сделать.    А    под    конец
полюбопытствовал:  "Где  пан  Скшетуский?"  Когда  же  услыхал,  что   в
Замостье,  сказал:  "Может,  и  повстречаемся".  На  том  мы  с  ним   и
простились.
   - Догадываюсь, что потом Хмельницкий сразу же его послал в Варшаву, -
сказал Заглоба.
   - Истинно так, однако погоди, сударь. Вернулся я тогда в  крепость  и
доложил пану Вейгеру о своем  посольстве.  Время  было  уже  позднее,  а
наутро новый штурм, еще страшней первого. Не получилось у меня увидеться
с паном Скшетуским, лишь на третий день  я  ему  рассказал,  как  Богуна
встретил и о чем мы с ним говорили. А было при этом еще множество других
офицеров  и  среди  них  пан  Реговский.  Послушал  он  меня  и  говорит
Скшетускому с подковыркой: "Знаю, вы с ним девушку  не  поделили;  ежели
слава твоя и впрямь  молвой  не  раздута,  вызови  Богуна  на  поединок,
забияка этот тебе не откажет, уж будь уверен. А нам со стен великолепный
представится prospectus <вид  (лат.).>.  Только  ведь  вы,  вишневичане,
говорит, больше шумом богаты". Скшетуский на  него  как  глянет  -  чуть
взором не уложил на месте! "Вызвать советуешь? - спрашивает.  -  Что  ж,
прекрасно! Ты  нас  хулить  изволишь,  а  у  самого-то  достанет  отваги
отправиться в лагерь к  черни  и  от  моего  имени  Богуна  вызвать?"  А
Реговский ему: "Отваги мне не занимать стать, да только я вашей  милости
ни сват ни брат и идти не намерен". Тут  прочие  его  подняли  на  смех.
"Ишь, говорят, храбрец, хорохорился, покуда дело не дошло до собственной
шкуры!" Реговский в амбицию:  пойду,  мол,  и  пойду,  безо  всяких.  На
следующий день и отправился, только Богуна уже отыскать не смог. Мы  ему
тогда не поверили, но теперь, после ваших слов, вижу, что не соврал  он.
Хмельницкий, стало быть, и вправду услал Богуна с письмом, а тут вы  его
и перехватили.
   - Так оно и было, - подтвердил Володыёвский.
   - Скажи-ка, сударь, - спросил Заглоба, -  а  где  теперь  может  быть
Скшетуский? Надо нам его отыскать, чтоб тотчас за княжною ехать!
   - Под Замостьем вы все узнаете без труда, там его имя уже прогремело.
Они с Реговским Калину, казацкого полковника, гоняя от одного к другому,
наголову разбили. Потом Скшетуский в одиночку дважды  татарские  чамбулы
погромил, Бурляя смял и еще несколько банд рассеял.
   - Как же Хмельницкий допускает такое?
   - Хмельницкий от них отступился, говорит,  они  бесчинствуют  вопреки
его приказам. Иначе б никто не поверил в его верность королю и смиренье.
   - Ох, и дрянь же пиво в этой Конской Воле! - заметил Заглоба.
   - За Люблином поедете по разоренному краю, - продолжал пан  Лонгинус,
- там и казацкие разъезды побывали, и  татары  всех  поголовно  брали  в
неволю, а скольких полонили под Замостьем и Грубешовом, одному лишь богу
известно. Скшетуский уже не одну  тысячу  отбитых  пленников  отослал  в
крепость. Трудится в поте лица своего, не щадя ни сил, ни здоровья.
   Тут пан Лонгинус вздохнул и задумчиво  голову  понурил,  а  помолчав,
продолжал дальше:
   - Думается мне, господь в высочайшем своем  милосердии  всенепременно
пошлет Скшетускому утешенье и дарует то, в чем он  свое  счастье  видит,
ибо велики заслуги этого кавалера. В нынешние времена  безнравственности
и своекорыстия, когда всяк о себе только заботится, он про себя забыл  и
думать. Ведь давно мог  получить  согласие  князя  и  на  поиски  княжны
отправиться, так нет же, нет,  братушки.  Когда  настала  для  отечества
лихая година, ни на минуту не захотел оставить службы и, страдая в душе,