- А что мне сенатор! Потоцкий вон первый сенатор и коронный гетман, а
у меня в лыках сейчас вместе с иными: захочу, завтра же на  кол  посажен
будет.
   Краска выступила на бледных щеках Киселя.
   - Я здесь особу короля представляю!
   Хмельницкий еще  пуще  нахмурился,  но  сдержал  себя  и  сел  слева,
бормоча:
   - Най король буде у Варшавi, а я на Руси. Мало еще, вижу, вам от меня
досталось.
   Кисель ничего не ответил, лишь возвел очи к небу. Он  предчувствовал,
что его ожидает, и справедливо подумал  в  тот  миг,  что  если  путь  к
Хмельницкому можно назвать Голгофой, то  переговоры  с  ним  -  крестная
мука.
   Поезд двинулся в город, где палили из двух десятков пушек  и  звонили
во все колокола. Хмельницкий, словно опасаясь, как бы комиссары не сочли
это знаком особой для себя чести, сказал воеводе:
   - Я не только вас, а и других послов, коих ко мне шлют, так принимаю.
   Хмельницкий говорил правду: действительно, к нему, точно к  удельному
князю, уже посылали посольства. Возвращаясь из Замостья под впечатлением
выборов,  удрученный  известиями  о  поражениях,  нанесенных   литовским
войском, гетман куда как скромнее о себе мыслил, но,  когда  Киев  вышел
навстречу ему со знаменами и огнями, когда академия  приветствовала  его
словами: "Tamquam Moisem, servatorem, salvatorem, liberatorem populi  de
sevitute lechica et bono  omine  Bohdan"  <Подобный  Моисею,  спаситель,
избавитель, освободитель народа  из  рабства  ляшского,  в  добрый  знак
названный Богданом (лат.).> - богоданный, когда,  наконец,  его  назвали
"illustrissimus princeps" <наиславнейший государь (лат.).>? -  тогда  по
словам  современников,  "возгордился  сим  зверь   дикий".   Силу   свою
почувствовал и твердую почву под ногами, чего ранее ему недоставало.
   Чужеземные посольства были безмолвным признанием как его  могущества,
так и  независимости;  неизменная  дружба  татар,  оплачиваемая  большей
частью  добычи  и  несчастными  ясырями,  которых  этот  народный  вождь
разрешил  брать  из  числа  своего  народа,  позволяла  рассчитывать  на
поддержку против любых врагов; потому-то Хмельницкий, еще под  Замостьем
признававший  королевскую  власть  и  волю,  ныне,  обуянный   гордынею,
уверенный в своей  силе,  видя  царящий  в  Речи  Посполитой  разброд  и
слабость ее предводителей, готов был поднять руку и  на  самого  короля,
теперь уже мечтая в глубине темной своей души не о казацких  вольностях,
не о возврате Запорожью былых привилегий, не о справедливости к себе,  а
об удельном государстве, о княжьей шапке и скипетре.
   Он чувствовал себя хозяином Украины. Запорожское казачество стояло за
него: никогда, ни под чьей властью не купалось оно в таком  море  крови,
не имело такой богатой добычи; дикий по натуре  своей  народ  тянулся  к
нему - ведь, когда мазовецкий или великопольский  крестьянин  безропотно
гнул спину  под  ярмом  насилья,  во  всей  Европе  доставшимся  в  удел
"потомкам Хама", украинец вместе со степным воздухом впитывал  любовь  к
свободе столь же беспредельной, дикой и буйной, как самые  степи.  Охота
была ему ходить  за  господским  плугом,  когда  его  взгляд  терялся  в
пустыне, господом, а не господином  данной,  когда  из-за  порогов  Сечь
призывала его: "Брось пана и иди на волю!", когда жестокий татарин  учил
его воевать, приучал взор его к пожарам и крови, а руку - к оружью?!  Не
лучше ли было разбойничать под началом  Хмеля  и  панiв  рiзати,  нежели
ломать перед подстаростой шапку?..
   А еще народ шел к Хмелю потому, что кто не шел, тот попадал в  полон.
В Стамбуле за десять стрел давали невольника, за лук, закаленный в огне,
- троих, столь  великое  множество  ясырей  было.  Поэтому  у  черни  не
оставалось выбора - и лишь странная  с  тех  времен  сохранилась  песня,
которую долго еще распевали по хатам из поколения в поколение,  странная
песня об этом вожде, прозванном Моисеем: "Ой, щоб того Хмiля перша  куля
не минула!"
   Исчезали с лица земли местечки, города  и  веси,  страна  обезлюдела,
превратилась в  руины,  в  сплошную  рану,  которую  не  могли  заживить
столетья, но оный вождь и гетман этого не видел либо не хотел  видеть  -
он никогда ничего не замечал дальше своей особы, - и крепнул, и кормился
огнем и кровью, и, снедаемый чудовищным  самолюбьем,  губил  собственный
народ, собственную страну; и вот теперь ввозил  комиссаров  в  Переяслав
под колокольный звон и гром орудий,  как  удельный  владыка,  господарь,
князь.
   Понурив головы, ехали в логово  льва  комиссары,  и  последние  искры
надежды гасли в их сердцах, а тем временем  Скшетуский,  следовавший  за
вторым рядом  саней,  неотрывно  разглядывал  полковников,  прибывших  с
Хмельницким, думая увидеть среди них Богуна. После бесплодных поисков на
берегах Днестра, закончившихся  за  Ягорлыком,  в  душе  пана  Яна,  как
единственное и последнее средство, созрело намерение отыскать  Богуна  и
вызвать его на смертный поединок. Бедный наш  рыцарь  понимал,  конечно,
что в этом пекле Богун может зарубить его без  всякого  боя  или  отдать
татарам, но он лучшего был  об  атамане  мнения:  зная  его  мужество  и
безудержную отвагу, Скшетуский почти не  сомневался,  что,  поставленный
перед выбором, Богун не откажется от  поединка.  И  потому  вынашивал  в
своей исстрадавшейся душе целый план, как свяжет атамана клятвой,  чтобы
в случае смерти его  тот  отпустил  Елену.  О  себе  Скшетуский  уже  не
заботился: предполагая, что казак в ответ ему скажет: "А коли я погибну,
пусть она ни моей, ни  твоей  не  будет",  -  он  готов  был  и  на  это
согласиться и в свой черед дать такую же клятву, лишь бы вырвать  ее  из
вражьих рук. Пусть она до конца дней своих обретет покой в  монастырских
стенах... Он тоже сперва на бранном поле, а затем,  если  не  приведется
погибнуть, в монастырской келье поищет успокоенья, как искали его  в  те
времена все скорбящие души. Путь  такой  казался  Скшетускому  прямым  и
ясным, а после того, как под Замостьем ему однажды  подсказали  мысль  о
поединке с атаманом, после того, как розыски  княжны  в  приднестровских
болотах закончились неудачей, -  то  и  единственно  возможным.  С  этой
целью, не  останавливаясь  на  отдых,  он  поспешил  с  берегов  Днестра
вдогонку за посольством, надеясь либо в окружении Хмельницкого,  либо  в
Киеве  найти  соперника,  тем  более  что,  по  словам  Заглобы,   Богун
намеревался ехать в Киев, венчаться там при трехстах свечах.
   Однако тщетно теперь Скшетуский высматривал  его  между  полковников.
Зато он увидел  немалое  число  иных,  еще  с  прошлых,  мирных,  времен
знакомцев: Дедялу, которого встречал в Чигирине, Яшевского, приезжавшего
из  Сечи  послом  к  князю,  Яроша,  бывшего  сотника  Иеремии,   Грушу,
Наоколопальца и многих других, и решил у них разузнать, что удастся.