Трапеза началась. Полковники руками брали с блюд куски мяса, Киселю и
Бжозовскому накладывал в тарелки  сам  гетман.  Начало  обеда  прошло  в
молчанье: каждый спешил утолить голод. Тишину нарушали лишь  чавканье  и
хруст костей, да горелка с бульканьем лилась в глотки; порой  кто-нибудь
ронял словцо, остававшееся  без  ответа.  Наконец  Хмельницкий,  поев  и
опрокинув несколько чарок просянки, первым вдруг обратился к  воеводе  с
вопросом:
   - Кто у вас командует конвоем?
   Тревога изобразилась на лице воеводы.
   - Скшетуский, достойный кавалер! - ответил он.
   - Я його знаю, -  сказал  Хмельницкий.  -  Чего  это  он  не  захотел
глядеть, как вы мне дары вручите?
   - Такой ему был дан приказ: он не в свиту  к  нам,  а  для  охраненья
приставлен.
   - А приказ кто дал?
   - Я, - ответил Кисель, -  не  прилично,  показалось  мне,  чтобы  при
вручении даров у нас с тобой над душой драгуны стояли.
   - А я другое подумал, зная, сколь горд нравом сей воин.
   Тут в разговор вмешался Яшевский.
   - Мы теперь драгун не боимо, - сказал он. - Это в прежние  времена  в
них была ляшская сила, но мы уже под Пилявцами  уразумели:  не  те  ныне
ляхи, что бивали когда-то турок, татар и немцев...
   - Не Замойские, Жолкевские, Ходкевичи, Хмелецкие и  Конецпольские,  -
перебил его Хмельницкий, -  а  сплошь  Трусевичи  да  Зайцевские,  дiти,
закованные в железо. Едва нас завидели, в штаны  наложили  со  страху  и
бежать, хоть татар и было-то поначалу тыщи три, не больше...
   Комиссары молчали, только кусок никому уже не шел в горло.
   - Ешьте и пейте, прошу покорнейше, - сказал Хмельницкий, -  не  то  я
подумаю,  наша  простая  казацкая  пища  в  ваших   господских   глотках
застревает.
   - Ежели у них глотки тесноваты, можно и поширше сделать!  -  закричал
Дедяла.
   Полковники, успевшие уже крепко  захмелеть,  разразились  смехом,  но
гетман кинул грозный взгляд, и снова стало тихо.
   Кисель, не первый уже день хворавший, сделался бледен как полотно,  а
Бжозовский побагровел так, что казалось, его вот-вот хватит удар.
   В конце концов он не выдержал и рыкнул:
   - Мы что, обедать сюда пришли или выслушивать поношенья?
   На что Хмельницкий ответил:
   - Вы на переговоры приехали, а тем часом литовское войско города наши
предает  огню.  Мозырь  и  Туров  мои  повырезали  -  если  будет   тому
подтвержденье, я четырем сотням пленников головы на ваших глазах прикажу
срубить.
   Бжозовский  сдержал  закипавшую  в  крови  ярость.   Поистине   жизнь
пленников зависела от настроения гетмана - стоит ему бровью  повести,  и
им конец - значит, надо сносить все оскорбленья, да еще смягчать вспышки
гнева, дабы привести его ad  mitiorem  et  saniorem  mentem  <к  большей
кротости и здравомыслию (лат.).>.
   В таком духе и заговорил тихим голосом кармелит Лентовский, по натуре
своей человек мягкий и боязливый:
   - Бог даст, оные вести из  Литвы  насчет  Мозыря  и  Турова  окажутся
неверны.
   Но не  успел  он  договорить,  Федор  Вишняк,  черкасский  полковник,
откинувшись назад, замахнулся булавой,  метя  кармелиту  в  затылок;  по
счастью,  он  не  дотянулся,  поскольку  их  разделяло  четверо   других
сотрапезников, а только крикнул:
   - Мовчи, попе! Не твоє дiло брехню менi задавати!  Ходи-но  на  двiр,
навчу я тебе пулковникiв запорозьких шанувати!
   Его кинулись унимать, но не сумели,  и  полковник  был  вышвырнут  за
порог.
   - Когда же ты, любезный гетман, комиссию собрать желаешь?  -  спросил
Кисель, стремясь дать иной оборот беседе.
   К несчастью, и гетман уже захмелел изрядно,  поэтому  ответ  его  был
скор и язвителен.
   - Завтра судить-рядить будем,  нынче  я  пьяный!  Заладили  про  свою
комиссию, поесть не дадут спокойно! Надоело, хватит!  Быть  войне!  -  И
гетман грохнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули кувшины и блюда. - И
четырех недель не пройдет, я  вас  всех  согну  в  бараний  рог,  ногами
истопчу, турецкому султану продам. Король на то и  король,  чтоб  рубить
головы шляхте, князьям да магнатам!  Согрiши  князь,  урезать  ему  шею;
согрiши казак, урезать шею! Вы мне шведами грозите, только и шведы  меня
не здержуть. Тугай-бей - брат мой, друг сердечный, единственный на свете
сокол - что ни захочу, все тот же час сделает, а его гнездовье близко.
   В эту минуту с Хмельницким,  как  это  с  пьяными  бывает,  произошла
стремительная перемена: гнев уступил место умилению, даже голос задрожал
от слез при сладостном упоминании о Тугай-бее.
   - Вам охота, чтобы я на татар и турок саблю поднял, -  не  дождетесь!
На вас я с добрыми другами своими пойду. Уже полки  оповещены,  молодцам
велено лошадей кормить да в путь собираться без возов, без пушек  -  это
добро у ляхов найдется. Кто из казаков возьмет телегу, тому прикажу  шею
урезать, и сам кареты брать не стану, разве что мешки прихвачу да  торбы
- до самой Вислы дойду и скажу: "Сидiть i мовчiть,  ляхи!"  А  будете  с
того берега голос подавать, и туда доберусь.  Опостылели  вы  со  своими
драгунами, хватит на  нашей  шее  сидеть,  кровопийцы,  одною  неправдой
живущие!
   Тут он вскочил со скамьи, стал волосы рвать и ногами  топать,  крича,
что война беспременно будет, потому как ему наперед уже грехи отпущены и
дадено благословенье, и нечего собирать комиссию - он даже на  перемирие
не согласен.
   Наконец, видя испуг комиссаров и смекнув, что, если они сейчас уедут,
война начнется зимой, то есть в такую пору,  когда  и  не  окопаться,  а
казаки худо бьются в открытом поле, поостыл и снова  уселся  на  скамью,
уронив голову на грудь, упершись руками в колени и  хрипло  дыша.  Потом
схватил полную чарку и крикнул:
   - Здоровье его величества короля!
   - На славу i здоров'я! - повторили полковники.
   - Не печалься, Кисель, - сказал  гетман,  -  не  принимай  моих  слов
близко к сердцу -  пьян  я.  Ворожихи  мне  напророчили,  что  войны  не
миновать, - но я погожу до первой травы, а  там  пусть  будет  комиссия,
тогда и пленников отпущу на свободу. Я слыхал, ты болен: давай  за  твое