умирать в отчаянье!.. Я еще за все страдания  его  поблагодарю,  за  тот
крест, который несу, за то, что чернь требует мою голову,  а  на  сеймах
меня изменником называют, за мое разорение, за покрывший меня позор,  за
горькую ту награду, что я от обеих сторон получаю!
   Умолкнув, воевода воздел исхудалые руки к небу, и две крупные  слезы,
быть может последние в жизни, скатились из его очей.
   Скшетуский, не в силах сдержаться, упал  перед  воеводой  на  колени,
схватил его руку и прерывающимся от глубокого волнения голосом молвил:
   - Я солдат и иной избрал путь, но пред заслугами твоими и страданиями
низко склоняю голову.
   С этими словами шляхтич и соратник  Вишневецкого  прильнул  устами  к
руке того самого русина,  которого  несколько  месяцев  назад  вместе  с
другими называл изменником.
   А Кисель положил ладони ему на голову.
   - Сын мой, - тихо проговорил он, - да пошлет тебе  господь  утешение,
да направит он тебя и благословит, как я благословляю.


   Переговоры, не успев толком начаться, в тот же день  зашли  в  тупик.
Хмельницкий приехал на обед к воеводе довольно поздно  и  в  прескверном
настроении. Первым делом он заявил, что все сказанное вчера о перемирии,
о созыве комиссии на троицу и об  освобождении  перед  началом  комиссии
пленных говорилось им  спьяну,  теперь  же  он  видит,  что  его  хотели
провести.  Кисель  попытался   его   улестить,   успокаивал,   объяснял,
доказывал, но было это - по словам подкомория львовского - все равно что
surdo  tyranno  fabula  dicta  <сказка,  рассказанная   глухому   тирану
(лат.).>. И вел себя гетман столь дерзко,  что  комиссары  не  могли  не
пожалеть о вчерашнем Хмельницком.  Пана  Позовского  он  ударил  булавой
потому лишь, что тот  не  вовремя  на  глаза  попался,  хотя  изнуренный
болезнью Позовский и без того был на волосок от смерти.
   Не помогали ни выказываемые комиссарами расположение и  добрая  воля,
ни уговоры воеводы. Только  опохмелясь  горелкой  и  отменным  гущинским
медом, гетман повеселел, но ни о  каких  публичных  делах  не  дал  даже
заикнуться, твердя: "Пить так пить - рядиться завтра будем!" В три  часа
ночи он потребовал, чтобы воевода отвел его в свою опочивальню, чему тот
противился  под  разными  предлогами,  поскольку  умышленно  запер   там
Скшетуского, всерьез опасаясь, как  бы  при  встрече  гордого  рыцаря  с
Хмельницким не вышло какой-нибудь неожиданности, пагубной  для  молодого
человека. Но Хмельницкий настоял на своем и пошел в опочивальню.  Кисель
последовал за ним. Каково же было его удивление,  когда  гетман,  увидев
рыцаря, кивнул ему и крикнул:
   - Скшетуский! Ты почему не пьешь с нами?
   И дружески протянул руку.
   - Болен я, - ответил, поклонясь, поручик.
   - И вчера уехал. Без тебя и веселье было не веселье.
   - Такой он получил приказ, - вмешался Кисель.
   - А ты, воевода, помалкивай. Я його знаю: непростая птица! Не захотел
глядеть, как вы мне почести воздаете. Но что другому бы не сошло,  этому
сойдет: я его люблю, он мой друг сердечный.
   Кисель от  удивления  широко  раскрыл  глаза,  гетман  же  неожиданно
обратился к Скшетускому:
   - А знаешь, за что я тебя люблю?
   Скшетуский покачал головой.
   - Думаешь оттого, что ты аркан на Омельнике перерезал, когда я  никто
был и точно зверь затравлен? Нет, не за то! Я тебе тогда перстень дал  с
прахом гроба господня, но ты, строптивец, не показал мне этого  перстня,
когда попал в мои руки, а я тебя все же отпустил, - выходит,  мы  квиты.
Не потому я тебя люблю. Ты мне иную оказал услугу, за что я  тебе  навек
благодарен и почитаю другом.
   Скшетуский в свой черед удивленно уставился на Хмельницкого.
   - Видал, как дивятся, - словно обращаясь к кому-то четвертому, сказал
гетман. - Ладно, припомню тебе, что мне в Чигирине рассказали, когда  мы
с Базавлука туда пришли с Тугай-беем.  Расспрашиваю  я  всех  о  недруге
своем Чаплинском, которого найти не сумел, а мне и говорят, как ты с ним
обошелся после первой нашей встречи: мол, одной рукой за чуприну, другой
за шаровары схватил да дверь им вышиб, - ха! - и морду  в  кровь  разбил
собаке!
   - Верно, так я и сделал, - ответил Скшетуский.
   - Ой, хорошо сделал, славно придумал! Я еще до него доберусь, иначе к
чему  комиссии  да   переговоры?   Непременно   доберусь   и   по-своему
позабавлюсь, однако же и ты его хорошо отделал.
   Затем, оборотившись к Киселю, гетман стал наново повторять рассказ:
   - За чуприну его уцепил да за портки, слышь-ка, поднял, как слизняка,
двери вышиб и на двор...
   И расхохотался так, что загудело  в  светелке  и  эхо  докатилось  до
соседней комнаты.
   - Прикажи подать  меду,  любезный  пан  воевода,  надобно  выпить  за
здоровье этого рыцаря, моего друга.
   Кисель приоткрыл дверь и крикнул слугу,  который  тотчас  принес  три
кубка гущинского меда.
   Гетман чокнулся с воеводой и со Скшетуским,  выпил  -  хмель,  видно,
сразу бросился ему в  голову,  лицо  засмеялось  и  душа  развеселилась;
обратившись к поручику, он крикнул:
   - Проси, чего хочешь!
   Румянец выступил на бледных щеках Скшетуского, на  минуту  воцарилось
молчанье.
   - Не бойся, - сказал  Хмельницкий.  -  Слово  -  олово:  проси,  чего
хочешь, только Киселевых дел не касайся.
   Хмельницкий, даже нетрезвый, оставался себе верен.
   - Коли мне позволено расположением  твоим  воспользоваться,  любезный
гетман, я потребую от тебя правого суда. Один из твоих полковников  меня
обидел...
   - Шею ему урiзати! - гневно перебил рыцаря Хмельницкий.
   - Не о том речь: вели только ему принять мой вызов.
   - Шею ему урiзати! - повторил гетман. - Кто таков?
   - Богун.
   Хмельницкий заморгал глазами, потом хлопнул себя по лбу.
   - Богун? - переспросил он. - Богун убит. Менi король писав, что он  в
поединке зарублен.