королевича Карла, не жалевшего средств на публичные  цели,  его  сторону
держали. Королевич, будучи богат и расчетлив, без колебаний предназначил
кругленькую сумму на формирование новых полков, во главе которых  должен
был быть поставлен Вишневецкий. Казимир  охотно  последовал  бы  примеру
брата, и мешала ему никак не алчность, а напротив  -  чрезмерная  широта
натуры, прямым результатом чего было вечное отсутствие в скромной  казне
денег. Пока же оба королевича вели  оживленные  переговоры.  Каждодневно
между Непорентом и Яблонной взад-вперед  сновали  посланцы.  Казимир  по
праву старшего и во имя братской  любви  заклинал  Карла  ему  уступить;
епископ же согласия не давал и писал в ответ,  что  негоже  пренебрегать
счастьем, каковое, возможно, выпадет на его долю,  ибо  решится  все  in
liberis suffragiis <в свободном голосовании (лат.).> Речи  Посполитой  и
согласно воле всевышнего. А пока время шло, шестинедельный срок  истекал
и - с приближением выборов  -  над  страною  сгущались  новые  тучи:  по
слухам, Хмельницкий снял  осаду  со  Львова,  получив  после  нескольких
приступов выкуп, и, окружив Замостье, денно и нощно этот последний оплот
Речи Посполитой штурмует.
   И еще разнеслись слухи, будто, кроме послов, отправленных Хмельницким
в Варшаву с письмом, в котором он объявлял, что, как  польский  шляхтич,
голос свой отдает Казимиру, среди скоплений шляхты  и  в  самой  столице
полно переодетых казацких старшин, распознать  которых  невозможно,  ибо
понаехали они под видом шляхтичей богатых и родовитых  и  ничем  -  даже
говором - от прочих выборщиков, в особенности тех, что прибыли с русских
земель, не разнятся. Одни, как поговаривали,  пробрались  в  Варшаву  из
чистого любопытства - поглядеть на выборы да  на  столицу,  другие  были
посланы лазутчиками - послушать, что говорят о грядущей войне, много  ли
намерена выставить Речь Посполитая войска  и  какие  на  воинский  набор
выделит средства? Возможно, в слухах этих и была  немалая  доля  правды,
так как  среди  запорожской  старшины  много  встречалось  оказачившихся
шляхтичей, которые и латыни в свое время поднахватались, -  этих  совсем
отличить было трудно; к тому же в далеких степях латынь никогда не  была
в почете: взять хотя бы князей Курцевичей - они ее знали хуже, чем Богун
и прочие атаманы.
   Подобные толки, коим конца не было и в городе, и  на  выборном  поле,
подкрепляемые вестями об успехах Хмеля  и  казацко-татарских  разъездах,
виданных  якобы  чуть  ли  не  на  берегах  Вислы,  вселяли   в   сердца
неуверенность и тревогу,  а  подчас  становились  причиною  беспорядков.
Стоило в кругу шляхты на кого-нибудь упасть  подозрению,  будто  человек
сей - переодетый запорожец, его, не давая слова сказать в оправданье,  в
мгновение ока в куски изрубали. Участь такая могла постичь и людей, ни в
чем не повинных,  -  да  и  вообще  к  элекции  относились  без  должной
серьезности, тем паче что воздержанность, по обычаям  того  времени,  не
почиталась заслугой. Суд конфедератов, назначенный  propter  securitatem
loci <ради безопасности места  (лат.).>,  не  управлялся  с  бессчетными
дебоширами, из-за малейшего пустяка пускавшими  в  ход  сабли.  Но  если
людей степенных,  жаждущих  добра  и  покоя  и  озабоченных  опасностью,
грозившей  отчизне,  тревожили  раздоры,  резня  и  пьянки,  то  гуляки,
картежники и буяны чувствовали себя в  своей  стихии  и,  возомнив,  что
настало  их  время,  их  черед  насладиться  жизнью,   все   безудержнее
предавались всяческим порокам.
   Незачем  и  говорить,  что  верховодил   меж   ними   Заглоба,   чему
способствовала и громкая рыцарская  его  слава,  и  склонность  -  легко
осуществимая - к неумеренному потребленью напитков, и острый язык -  тут
ему не было равных, и огромная самоуверенность, которую ничем поколебать
было невозможно. Порой, однако, случались у него приступы  меланхолии  -
тогда он уединялся в шатре или в комнатах и не выходил наружу, а если  и
выходил, то мрачнее тучи и искал случая всерьез затеять драку или ссору.
Однажды, будучи в таком расположении  духа,  он  изрядно  потрепал  пана
Дунчевского из Равы за то лишь, что,  проходя  мимо,  зацепился  за  его
саблю. В  подобные  минуты  Заглоба  терпел  подле  себя  одного  только
Володыёвского,  которому  плакался,   что   тоска   по   Скшетускому   и
"бедняжечке" заела его. "Бросили мы с тобой ее, пан Михал, - твердил он,
- отдали, как иуды, в нечестивые руки -  и  нечего  отговариваться  этим
вашим nemie excepro. Что с ней теперь, скажи, пан Михал?"
   Тщетно втолковывал ему пан Михал, что, если  бы  не  Пилявцы,  они  б
сейчас "бедняжечку" искали, но пока вся рать  Хмельницкого  стоит  между
ними, об этом нельзя и думать.  Шляхтич  оставался  безутешен  и  только
сильней отчаивался, кляня всех и вся последними словами.
   Но приступы тоски продолжались недолго. Зато  потом  Заглоба,  словно
наверстывая упущенное, еще безудержнее предавался гульбе, проводя  время
в шинках в компании самых завзятых пьянчуг либо столичных потаскушек,  в
чем ему верно сопутствовал пан Михал.
   Володыёвский, отменный воин и офицер, ни на грош, однако, не имел той
серьезности, какую в Скшетуском, например, воспитали страдания  и  беды.
Долг  свой  перед  Речью  Посполитой  он  понимал  просто:   бил,   кого
приказывали, а о прочем не задумывался и в политику не  вникал;  неудачи
на поле брани всегда  готов  был  оплакивать,  но  ему  и  в  голову  не
приходило, что раздоры и смута столь же для общего дела пагубны, сколь и
военные неудачи. Был то, словом, повеса и  ветреник,  который,  попав  в
столичную круговерть, по уши в ней погряз и, как репейник, прицепился  к
Заглобе, в котором по части гульбы своего наставника видел. Разъезжал  с
ним по разным  шляхетским  домам,  где  Заглоба  за  рюмкою  рассказывал
всяческие небылицы, попутно вербуя сторонников для королевича Карла, пил
наравне с ним, а  в  случае  надобности  за  него  заступался;  оба  как
одержимые кружили по городу и по выборному полю -  уголка  не  осталось,
куда бы они не пролезли. Побывали и в Непоренте, и в Яблонной,  на  всех
пирах и обедах, у знатных вельмож и в кабаках; везде совались и во  всем
принимали участие. У пана  Михала  по  молодости  лет  рука  зудела:  не
терпелось себя показать, а заодно и доказать, что украинской шляхте  нет
равных, а уж княжеские солдаты лучшие из лучших. Посему друзья намеренно
ездили искать приключений к ленчицким, известнейшим  забиякам,  но  боле
всего их влекли приспешники князя Доминика Заславского,  к  которым  оба
страстную ненависть питали. Задирали только самых лихих рубак,  овеянных
прочной и нерушимой славой, загодя изобретая зацепки. "Твое дело затеять
ссору, - говаривал пан Михал, - а после уж я вмешаюсь". Заглоба,  будучи
весьма изощрен в фехтовальном искусстве  и  поединков  со  своим  братом
шляхтичем нимало не опасаясь,  не  всегда  позволял  приятелю  подменять
себя, особенно в стычках с заславцами, но ежели под руку  подворачивался
ленчицкий удалец,  ограничивался  оскорбительными  нападками.  Когда  же
шляхтич хватался за саблю и вызывал обидчика на поединок,  как  правило,