глубокая ночь, особенно темная от сгустившихся туч, и во  тьме  этой,  в
шуме дождя на диво зловеще звучали слова Вершулла, когда он  повел  свой
рассказ дальше:
   - Кабы не думал я, что в бою погибну, верно бы, в уме повредился. Ты,
сударь, о Страшном суде помянул - и я полагаю, что  вскоре  Судный  день
наступит: все рушится, зло над добродетелью торжествует и антихрист  уже
бродит по свету. Ваши милости не видели, что творилось, но даже  рассказ
об этом вам  слушать  невыносимо,  а  каково  мне,  воочию  наблюдавшему
разгром и позор безмерный! Всевышний послал  нам  в  начале  этой  войны
удачу. Князь наш, покарав по справедливости  пана  Лаща  под  Чолганским
Камнем, остальное  предал  забвению  и  помирился  с  князем  Домиником.
Радовались  мы  все,  что  настало  согласие  -  и  господь   дал   свое
благословенье. Князь вторично погромил врага под  Староконстантиновом  и
взял город, который неприятель после первого же  штурма  оставил.  Затем
двинулись мы к Пилявцам, хотя князь был иного мнения. Но уже в пути  все
против него ополчились: кто зависть выказывал, кто неприязнь, а кто и  в
открытую  строил  козни.  На  советах  его  не   слушали,   пропозициями
пренебрегали, а пуще всего старались дивизию нашу разделить,  чтобы  она
целиком под его рукой не осталась. Воспротивься он, за все беды  вину  б
на него свалили, вот его светлость и страдал, терзался,  но  все  сносил
молча.  Так,  легкую  кавалерию  по  приказу   генерала-региментария   в
Староконстантинове оставили вместе с  пушками  Вурцеля  и  с  оберштером
Махницким; еще отделили от нас  обозного  литовского  Осинского  и  полк
Корицкого, так что остались у князя  лишь  гусары  Зацвилиховского,  два
полка драгун да я с неполной хоругвью - всего не  более  двух  тысяч.  И
после  этого  всячески  его  затереть  старались,  я  сам  слышал,   как
поговаривали угодники князя Доминика: "Теперь после  виктории  никто  не
скажет, что это заслуга одного Вишневецкого". И на всех  углах  кричали,
что если князю и впредь безмерная будет сопутствовать  слава,  то  и  на
выборах его ставленник,  королевич  Карл,  возьмет  верх,  а  они  хотят
Казимира. Всех заразили заговорщическими  страстями:  войско  на  партии
раскололось, прения начались,  депутации,  как  на  сейме,  -  обо  всем
думали, только не о войне, словно неприятель уже разгромлен. А  начни  я
вашим милостям рассказывать о тех пиршествах, славословии, о той роскоши
непомерной, вы б ушам своим не захотели верить. Пирровы полчища -  ничто
по  сравнению  с  этими  воинами  в  страусовых   перьях,   золотом   да
драгоценностями обвешанными с головы до ног. А еще с  нами  было  двести
тысяч прислуги и тьма повозок, лошади шатались  под  тяжестью  вьюков  с
коврами и шелковыми шатрами, возы  трещали  под  сундуками.  Можно  было
подумать, мы мир завоевать собрались. Шляхта из ополчения  день-деньской
щелкала хлыстами: "Вот чем, говорит, усмирим хамов, не обнажая  сабель".
А мы, старые солдаты,  драться  привыкли,  не  лясы  точить,  нам  сразу
почуялось недоброе при виде сей небывалой роскоши. А тут еще из-за  пана
Киселя пошли распри.  Одни  кричат:  он  изменник,  другие  -  достойный
сенатор. Спьяну то и дело за сабли хватались. Стражи  внутри  лагеря  не
было вовсе. Никто не следил за порядком, никто солдатами не  командовал,
все делали что хотели, ходили куда в голову взбредет, располагались  где
вздумается, челядь вечно перебранки  затевала...  Боже  милосердный,  не
военный поход, а разгульная масленица: salutem Reipublicae <благополучие
Речи Посполитой (лат.).>  все  без  остатка  растранжирили,  проплясали,
пропили и проели!
   - Но мы еще живы! - сказал Володыёвский.
   - И бог есть на небесах! - добавил Скшетуский.
   Снова настало молчание, затем Вершулл продолжал дальше.
   - Погибнем totaliter <все до  единого  (лат.).>,  разве  что  господь
сотворит чудо, простит прегрешения наши и незаслуженную окажет  милость.
Порой я сам отказываюсь своим глазам  верить,  и  все,  что  видел,  мне
представляется страшным сном...
   - Продолжай, сударь, - перебил его Заглоба, - пришли вы в Пилявцы,  и
что дальше?
   - Пришли и стали. О чем там региментарии совещались,  не  знаю  -  на
Страшном суде  они  еще  за  это  ответят:  если  бы  сразу  ударили  на
Хмельницкого, видит бог, быть бы ему сломлену  и  разбиту,  несмотря  на
беспорядок, разброд, распри и отсутствие  полководца.  Уже  паника  была
среди черни, уже она подумывала, как бы  Хмельницкого  и  вожаков  своих
выдать, а он сам замышлял бегство. Князь наш ездил  от  шатра  к  шатру,
просил, умолял, угрожал: "Ударим, пока не подошли татары, ударим!"  -  и
волосы на себе рвал, а они друг на дружку кивали  -  и  ничего,  ничего!
Пререкались  да  пили...  Разнесся  слух,  что  идут  татары  -  хан   с
двухсоттысячной конницей, - а они все судили-рядили. С князем  никто  не
считался, он из своего шатра выходить  перестал.  Пронесся  слух,  будто
канцлер  воспретил  князю  Доминику  начинать  сраженье,  будто  ведутся
переговоры: в войске еще большая поднялась неразбериха. А тут  и  татары
пришли; правда, в первый день нас бог не оставил, князь с паном Осинским
им отпор дали, и пан Лащ себя показал  превосходно:  отогнали,  потрепав
изрядно, ордынцев. А потом...
   Голос Вершулла пресекся.
   - А потом? - спросил Заглоба.
   - Настала ночь, страшная, неизвестно что обещающая... Помню, стоял  я
со своими людьми у реки в  карауле  и  вдруг  слышу,  в  казацком  стане
салютная пальба поднялась, крики. Мне и припомнилось, что вчера в лагере
говорили, будто еще не вся татарская рать подоспела, только часть пришла
с Тугай-беем. Я и подумал: коли они там ликуют, должно, и хан  пожаловал
собственной персоной.  А  тут  и  у  нас  начинается  суматоха.  Я  взял
несколько  человек  -  и  в  лагерь.  "Что  случилось?"  А  мне  кричат:
"Региментарии ушли!" Я к князю Доминику - нет его! К подчашию -  нет!  К
коронному хорунжему - нету! Господи Иисусе! Солдаты мечутся по  майдану,
головнями  размахивают,  крик,  шум,  вопли:  "Где   региментарии?   Где
региментарии?" Кто кричит: "На конь!  На  конь!",  а  кто:  "Спасайтесь,
братья, измена!" Руки воздевают к небу, лица безумные, глаза выпученные,
толкаются, друг друга топчут, душат, на лошадей садятся, а кто и  пешком
бежит, не разбирая дороги.  Бросают  шлемы,  кольчуги,  ружья,  палатки!
Вдруг появляется со своими гусарами князь в  серебряных  латах:  впереди
шесть факелов несут, а он, в стременах привставши, кричит: "Я здесь, все
ко мне, я остался!" Куда там! Его и не слышат, и не видят, прут прямо на
гусар, ряды сминают, людей, лошадей сбивают с ног  -  мы  едва  уберегли
самого князя, - и по затоптанным кострищам, во тьме, точно  полая  вода,
все войско в диком смятенье вылетает из  лагеря,  бежит  очертя  голову,
рассеивается,  гибнет...  Нет  больше  войска,  нет  вождей,  нет   Речи
Посполитой, только позор несмываемый да казацкая удавка на шее...