неровностях каменистой дороги.
   -  Стой!  Стой!  -  понеслось  с  двух  сторон,  и  свадебный   поезд
перемешался.
   Девушки, подняв с перепугу крик, отступили назад, а  парни  и  мужики
постарше метнулись вперед, чтобы грудью своей заслонить их от нежданного
нападенья.
   Заглоба подскочил к ним и, махая перед носом  у  испуганных  крестьян
саблей, завопил:
   - Ха! Голодранцы, крамольники, охвостье собачье! Бунтовать  вздумали!
Кривоносу служите, негодяи? Шпионить подрядились? Войску  путь  надумали
преградить? На шляхту подняли руку?  Я  вам  покажу,  стервецы,  собачьи
души! В колодки велю забить, на кол посадить, нехристи,  шельмы!  Сейчас
вы у меня поплатитесь за все злодейства!
   Старый и седой как лунь дружка соскочил с лошади, подошел к  шляхтичу
и, с покорностью  уцепившись  за  его  стремя,  кланяясь  в  ноги,  стал
упрашивать:
   - Смилуйся, доблестный рыцарь,  не  губи  бедных  людей,  видит  бог:
невиновные мы, не к бунтарям идем, из Гусятина возвращаемся, из  церкви,
сродственника нашего Димитрия,  кузнеца,  с  бондаревой  дочкой  Ксенией
повенчали. На свадебку с караваем едем.
   - Это люди безвинные, - прошептал вахмистр.
   - Пошел вон! Все они шельмы! На свадьбу, да только  от  Кривоноса!  -
рявкнул Заглоба.
   - Коли б його трясця мордувала! - воскликнул старик. - Мы его в глаза
не видели,  мы  люди  смирные.  Смилуйся,  ясновельможный  пан,  дозволь
проехать, мы никому зла не чиним и повинность свою соблюдаем.
   - В Ярмолинцы пойдете в путах!..
   - Пойдем, куда, пане, прикажешь! Тебе повелевать, нам  слушать!  Одну
только окажи милость, доблестный рыцарь!  Скажи  панам  жолнiрам,  чтобы
наших не обижали, а сам - прости уж нас, темных, - не погнушайся с  нами
за счастье молодых выпить... Челом бьем: подари радость  простым  людям,
как господь и Святое писание учат.
   - Только не надейтесь, что я, когда выпью, вам дам поблажку! - строго
молвил Заглоба.
   - Что ты, пане! - с радостью воскликнул старик. - У нас  и  в  мыслях
нету такого! Эй, гудошники! - крикнул  он  музыкантам.  -  Сыграйте  для
ясного лицаря, он лицар добрый, а вы, хлопцы,  несите-ка  ясному  лицарю
сладкого меду, он бедных людей не обидит. Быстрей, хлопцi, живо! Дякуєм,
пане!
   Хлопцы кинулись со всех ног к бочкам, а тем  часом  зазвенели  бубны,
запищали весело скрипки, волынщик  надул  щеки  и  давай  мять  мех  под
мышкой, а дружки махать шестами  с  нанизанными  на  них  венками.  Видя
такое, солдаты подступили поближе, закрутили усы, стали посмеиваться  да
через плечи мужиков поглядывать на девок. Вновь молодицы завели песни  -
страха как  не  бывало,  даже  кое-где  послышалось  радостное:  "Ух-ха!
Ух-ха!"
   Однако Заглоба не сразу смягчился -  даже  когда  ему  подали  кварту
меду, он еще продолжал ворчать себе под нос: "Ах, мерзавцы! Ах, шельмы!"
Даже когда усы уже обмочил в темной влаге, брови  его  оставались  хмуро
насуплены. Запрокинув голову, жмуря глаза и причмокивая, он отпил глоток
- и лицо его выразило сначала удивление, а затем возмущенье.
   - Что за времена! - буркнул он. - Холопы такой мед пьют!  Господи,  и
ты на это взираешь и не гневаешься?
   Сказавши так, он наклонил кварту и одним духом осушил до дна.
   Тем временем поезжане, расхрабрясь, подошли всей гурьбой просить,  не
причиня зла, отпустить их с миром; была среди них и молодая,  Ксения,  -
робкая, трепещущая, со слезами в очах, с пылающими  щеками,  прелестная,
как ясная зорька. Приблизясь, она сложила руки и со словами: "Помилуйте,
пане!" - поцеловала желтый  сапог  Загдобы.  Сердце  шляхтича  мгновенно
растаяло как воск.
   Распустив кожаный пояс, он порылся в нем и, выудив последние  золотые
червонцы, полученные в свое время от князя, сказал Ксении:
   - Держи! И да благословит тебя бог, как и всякую невинную душу.
   Волнение  не  позволило  ему  вымолвить  больше  ни  слова:  стройная
чернобровая Ксения напомнила Заглобе княжну, которую он по-своему  любил
всем сердцем. "Где она теперь, бедняжка, хранят ли ее ангелы  небесные?"
- подумал старый шляхтич и, вконец расчувствовашись,  готов  уже  был  с
каждым обниматься и брататься.
   Крестьяне же, видя такое великодушие, закричали от радости, запели и,
обступив шляхтича, кинулись целовать полы  его  одежды.  "Он  добрый!  -
повторяли в толпе. - Золотий лях! Червiнцi дає, зла не  робить,  хороший
пан! На славу, на щастя!" Скрипач так наяривал,  что  самого  трясло,  у
волынщика глаза на лоб полезли, у  довбышей  отваливались  руки.  Старик
бондарь, видно, не храброго был десятка и до поры до времени держался за
чужими спинами, теперь же, выступив  вперед,  вместе  с  женой  своей  и
матерью новобрачного, старой кузнечихой, принялся бить  поясные  поклоны
да приглашать на хутор, на свадебный пир, приговаривая, что такой  гость
- великая для них честь и для молодых добрый знак:  иначе  не  будет  им
счастья. За ними следом поклонились жених с невестой; чернобровая Ксения
хоть и простая девка, а сразу смекнула, что от  ее  просьбы  толк  будет
больше всего. Дружки меж тем кричали, что до хутора  рукой  подать  и  с
дороги сворачивать не придется, а старый бондарь богат,  не  такого  еще
выставит меду. Заглоба поглядел на солдат: все, как один, словно  зайцы,
шевелили усами, предвкушая славную попойку да пляски, и  посему  -  хоть
никто ни о чем не смел просить - сжалился над ними; не прошло и  минуты,
как Заглоба, дружки, молодицы и солдаты двинулись к хутору  в  полнейшем
согласье.
   Хутор и в самом деле был неподалеку, а старый бондарь богат, так  что
пир закатил горою. Выпили все крепко. Заглоба же до  того  раззадорился,
что ни в чем  другим  не  уступал.  Вскоре  начались  разные  диковинные
обряды. Старухи отвели Ксению в боковую светелку и там с нею  заперлись.
Пробыли они в боковушке долго, а  когда  вышли  наконец,  объявили,  что
девушка чиста, как лилия, как голубка. Возрадовались все, шум  поднялся,
крики:  "На  славу!  На  щастя!"  Бабы  в  ладоши   стали   хлопать   да
приговаривать: "А що? Не казали?!" - а парни ногами притоптывать, и всяк
поочередно пускался в пляс, держа в руке кварту,  которую  перед  дверью
светелки  выпивал  "на  славу".  Сплясал  так  и   Заглоба,   тем   лишь
благородство происхождения своего обозначив, что не кварту, а целый штоф
осушил у двери. Потом бондарь с женою и  кузнечихой  повели  в  светелку
молодого, а так как не было у Димитрия отца, поклонились  пану  Заглобе,