вошел. От него я и узнал, что Разлоги сожжены, что он двоих князей убил,
а двое оставшихся, узнав про то, хотели сперва идти к нашему князю,  но,
не имея к тому возможности, в войско литовское убежали. Но хуже всего  -
это когда он про того толстого  шляхтича  вспоминал,  таково  он  тогда,
скажу я вашей милости, зубами скрежетал, словно бы кто орехи грыз.
   - Долго он болел?
   - Долго, долго. Раны на нем то заживали, то снова  открывались:  ведь
он же их спервоначалу не  лечил  как  надо.  Мало  я  ночей  возле  него
просидел (чтоб его порубали!), словно  возле  кого  достойного!  А  надо
сказать вашей милости, что я спасением души поклялся за обиду  свою  ему
отплатить, и это я, мой сударь, исполню, хоть бы  целую  жизнь  пришлось
его выслеживать, потому как он меня,  безвинного,  оскорбил  и  поранил,
точно собаку какую, а я ведь не хам небось. Уж  доведется  ему  от  моей
руки погибнуть, разве что его прежде кто другой прикончит. И еще скажу я
вашей милости, что сто раз была у меня  возможность,  ведь  часто  возле
него, кроме меня, никого не было. Сижу, бывало, и думаю, не пырнуть  ли?
Да только совестно убивать на одре лежащего.
   - Весьма похвально с твоей стороны, что ты его  aegrotum  et  inermem
 не убил. Холопский это был бы поступок,
не шляхетский.
   - То-то и оно, ваша  милость!  Я,  знаете,  тоже  так  решил.  Еще  и
вспомнил, что, когда родители меня напутствовали, дедушка тоже,  значит,
перекрестил меня и сказал: "Помни, дуролом, что ты  шляхтич,  и  амбицию
имей, служи верно, а помыкать собою никому не дозволяй". Сказал он  еще,
что, когда шляхтич по-холопски поступает, господь наш Иисус плачет. А  я
назидание запомнил и  всегда  ему  следую.  Так  что  оказиями  пришлось
пренебречь. А доверие меж нами все больше! Бывало, спрашивает  он  меня:
"Чем я тебе, мол, отплачу?" А я на это: "Чем, ваша милость,  пожелаете".
И, не могу обижаться, одарил он меня щедро, а я взял, потому  что  опять
же рассудил так: зачем в разбойничьих  руках  оставлять-то?  А  на  него
глядя, и другие меня тоже одаряли, потому что, скажу  я  вашей  милости,
там никого так не любят, как его, и низовые, и чернь, хотя во всей  Речи
Посполитой не найдется  шляхтича,  который  бы  таково  чернь,  как  он,
презирал...
   Тут Редзян принялся головою качать,  словно  бы  что-то  вспоминая  и
чему-то удивляясь, а спустя минуту продолжил:
   - Чудной это человек, и надобно признаться, что повадка  у  него  как
есть шляхетская. А уж панну  он  любит!  Ой  любит!  Святый  боже!  Чуть
выздоровел, сразу к нему Донцова сестра гадать пришла.  И  нагадала,  да
только ничего путного. Бесстыжая она дылда, с  нечистым  якшается...  Но
девка ядреная. Смеется, словно кобыла на лугу ржет, только зубищи  белые
скалит, а здоровенная такая, что панцирь разорвать может, а идет  когда,
земля прямо  трясется.  И,  видать,  попущением  божьим  по  душе  я  ей
пришелся, наружность ей моя  приглянулась.  Так  она,  бывало,  мимо  не
пройдет, чтобы за шею меня или за рукав не потянуть или  не  пихнуть,  а
иногда прямо так и говорит: "Пошли!" А я боюся, как бы нечистый  мне  на
стороне где-нибудь шею  не  свернул,  ведь  тогда  все,  что  я  собрал,
пропадет сразу.  Вот  я  ей  и  отвечаю:  "Мало  тебе  других!"  А  она:
"Приглянулся ты мне, хотя и дитя!  Приглянулся  мне!"  -  "Пошла  прочь,
кобыла!" А она опять за свое: "Приглянулся мне! Приглянулся мне!"
   - И ты видал ворожбу?
   - Видал, слыхал. Дым какой-то валит, шип, визг, тени какие-то,  прямо
ужас берет. Она в середке стоит, брови черные насупит и повторяет:  "Лях
при ней! Лях при ней! Чилу! Хуку-чиху!.. Лях при ней!"  Или  пшеницы  на
сито насыплет и глядит, а зерна, как мураши,  шевелятся,  а  она  опять:
"Чилу! Хуку! Чилу! Лях при ней!" Ой, мой  сударь!  Не  будь  он  таковой
негодяй, жалко было бы и глядеть на его отчаяние после  ворожбы  каждой.
Побледнеет, бывало, как  полотно,  навзничь  упадет,  руки  над  головою
заломит и голосит, и скулит, и умоляет, и прощения у барышни просит.  За
то, мол, что насильником в Разлоги явился, что братьев ее перебил.  "Где
ты, зозуля? Где ты, ненаглядная? - говорит. - Я бы тебя на руках  носил,
а теперь не жизнь без тебя!.. Уж я  тебя,  -  причитает,  -  пальцем  не
трону, рабом твоим стану, лишь бы только глядеть на тебя!" Или  же  пана
Заглобу вспомнит - и зубами заскрежещет, и ложе кусает, покамест сон его
не сморит. Только он еще и во сне стонет да вздыхает.
   - Значит, она ему ни разу удачу не нагадала?
   - Что потом было, не знаю, потому как он  выздоровел,  а  я  от  него
отцепился. Приехал ксендз Лашко, и Богун меня в благодарность  с  ним  в
Гущу отпустил. Они там, лиходеи, знали, что  у  меня  из  разного  добра
кое-что  имеется,  да  и  я  тоже  не   скрывал,   что   еду   родителям
вспомоществовать.
   - И не ограбили тебя?
   - Может бы, и ограбили, но, по счастью, татар там не было,  а  казаки
из страха перед Богуном не посмели. К тому же они меня вовсе  за  своего
держали. Ведь мне сам Хмельницкий повелел  слушать  и  доносить,  что  у
воеводы брацлавского будет говориться, если  какие  господа  съедутся...
Чтоб он палачу достался! Приехал  я,  значит,  в  Гущу,  а  тут  подошли
передовые отряды Кривоноса и отца Лашка убили, а я половину добра своего
закопал, а с половиной сюда сбежал, узнав, что ваша милость  бьет  ихних
возле Заслава. Хвала господу, что я вашу  милость  в  добром  здравии  и
расположении духа застал и что свадебка вашей милости близко...  Это  уж
всему худому конец  настанет.  Говорил  я  злодеям,  которые  на  князя,
господина нашего, шли, что обратно не вернутся. Получили теперь!  Может,
и война тоже скоро кончится?
   - Где там! Теперь с самим Хмельницким заваривается.
   - А ваша милость после свадьбы будет воевать?
   - А ты думал, я труса праздновать после свадьбы буду?
   - Эй, не думал! Знаю я, что если кто и будет праздновать, так не ваша
милость; я к  слову  спросил,  потому  как  отвезу  вот  родителям,  что
накопил, и тоже с вашей милостью пойти хочу. Вдруг  да  господь  мне  за
обиду мою  с  Богуном  расквитаться  поможет.  Ведь  если  вероломно  не
пристало, то где же я его найду, как не на поле брани. Он  прятаться  не
станет...
   - Неужто ты такой завзятый?
   - Каждый пускай при своем остается. А я раз для себя решил, так  и  к
туркам за ним поехать готов. Оно теперь иначе и быть не может. А  сейчас
я с вашей милостью до Тарнополя поеду, а  потом  -  на  свадьбу.  Только
зачем ваша милость в Бар через Тарнополь едет? Оно же ведь не по дороге.
   - Затем, что хоругви надо отвести.
   - Понятно, сударь мой.