на полтораста, тогда, может быть, расстройство дошло до такой степени, что
надо было бы, так сказать, снова составлять армию".

Утром 24 декабря Александр (в Вильне) пригласил к себе Вильсона и
благодарил его за его письма. "Вы всегда говорили мне правду, которую я не
мог бы узнать другим путем. Я знаю, что фельдмаршал не сделал ничего, что
он должен был сделать... Все его успехи были навязаны ему. Он разыграл
некоторые из своих прежних турецких штучек, но московское дворянство
поддерживает его и настаивает на том, что он первенствует в национальной
славе этой войны. Через полчаса я поэтому должен ("тут царь на минуту
остановился", - пишет Вильсон) дать этому человеку орден Георгия первой
степени... Но я не буду просить вас присутствовать при этом, я бы
чувствовал себя слишком униженным, если бы вы при этом находились. Но у
меня нет выбора, я должен подчиниться повелительной необходимости. Во
всяком случае я уже не покину вновь мою армию, и поэтому уже не будет дано
возможности к продолжению дурного управления фельдмаршала" [29].

Что могли означать, как могли прозвучать в ушах ненавидящего Кутузова
англичанина эти последние слова?
Конечно, Вильсон должен был понять так, что Кутузов останется
главнокомандующим лишь по имени, а на деле руководить армией будет царь.
Вся эта сцена показывает, что ненависть к фельдмаршалу совсем заглушила в
царе сознание унизительности для него, Александра, императора
всероссийского, этих смиренных извинений перед английским агентом,
извинений в том, что он вынужден дать Кутузову Георгия первой степени.

Такие чувства питал самодержец всероссийский к старому полководцу,
настоящему вождю народа в этой ужасной войне, к человеку, который не только
казался в этот миг, но и был в действительности живым олицетворением славы
и гордости русского народа, только что спасшего себя от грозного врага.
Но Георгий первой степени - это было пустое дело сравнительно с коренным
разногласием. Кутузов говорил, что и русская армия погибла во время этого
страшного зимнего похода, а не только наполеоновская; что от Тарутина до
Вильны погибло две трети русской армии, вышедшей из Тарутина.

Этот жалкий остаток армии был утомлен, плохо одет, еще хуже вооружен.
Нельзя начинать с ним новую тяжкую войну против Наполеона, который,
конечно, к весне выставит новую огромную свежую армию, создавать которую он
и торопился, уезжая из Сморгони.
Да и сама Россия была глубоко и страшно разорена.
Уход французов не возбудил немедленно того чувства радости и избавления, о
котором впоследствии говорилось и писалось. Печально встретила, например,
Москва рождественские праздники в 1812 г. "Вчерашний праздник протек с
особливой тишиной... Происшествия крайне стеснили дух жителей. Прошедшее
тем памятнее, что последствия не изглаживают оных, а опасности, в будущем
представляющиеся, еще более опасными кажутся. Уборка мертвых тел все еще
продолжается... Слухи же, что груды трупов зарыты, и неглубоко, в самой
Москве и в окрестностях, страшат всякого насчет весны" [30]. Трупы гнили и
в окрестностях Москвы и на Калужской дороге. Эпидемии вовсе не дожидались
весны: в ноябре, декабре, январе смерть от заразных болезней беспощадно
косила и армию и население.

И не только трудно и опасно было, по мнению Кутузова, затевать новую войну
с Наполеоном, но и вовсе это не нужно. Русский народ отстоял себя, победил
непобедимого, добыл себе бессмертную славу. Зачем освобождать и усиливать
этим англичан и немцев, соседей, а потому возможных опасных врагов в
будущем? Да и непохоже было, что немцы немедленно поднимутся против своего
грозного угнетателя.

В Гумбине, в Восточной Пруссии, куда постепенно подходили группы спасшихся
из России французов, "вся площадь была покрыта крестьянскими повозками,
стекавшимися, со всех сторон возить французов за деньги". Сразу в Пруссии
для французов явилось решительно все, что можно купить за деньги. А денег -
монеты золотой и серебряной - в спасшейся войсковой казне Наполеона было
еще сколько угодно. Немецкие крестьяне и в этот момент, в январе 1813 г.,
вели себя точь-в-точь так, как в 1806 и 1807 гг., когда Наполеон завоевал
их отечество. Русский пример пока нисколько еще на них не подействовал. В
Германии, впрочем, понимали и откровенно признавали эту разницу. Всюду
распевалась песенка: "Ein, zwei, drei! Mit Franzosen ist's vorbei! Die
Deutschen haben sie fettgemacht, die Russen haben sie abgeschlagt!" (Раз,
два, три! С французами покончено! Немцы их откормили, русские их перебили!)
Все эти слухи и известия, проникавшие в Вильну, тоже не могли очень
одушевлять старого русского фельдмаршала на продолжение войны. Зачем
проливать русскую кровь во имя интересов иностранцев, которые будут, может
быть, впоследствии лить кровь внуков и правнуков тех русских солдат,
которых теперь хотят погнать для освобождения Европы от Наполеона? Так
думал не только Кутузов, но очень и очень многие. Но царю и Вильсону
помогло отчасти то страшное раздражение против Наполеона, которое царило в
России. Отомстить насильнику чего бы это ни стоило! Так сгоряча рассуждали
тоже очень многие.

Очень характерно, например, что уже летом 1813 г., когда союзники начали
было мирные переговоры с Наполеоном, в глуши русской провинции ни за что не
хотели мира и уповали на испанцев, не желавших по-прежнему никаких
разговоров о мире с Наполеоном. Известия об успехах испанцев в борьбе
против французов "производят здесь (в Туле. - Е. Т.) всеобщую радость, -
пишут из Тулы 4 августа 1813 г., как раз когда еще было в силе июньское
перемирие союзников с Наполеоном. - Все вообще, полагая с сим извергом
перемирие, да и самый мир непрочным и влекущим за собою пагубные следствия,
нетерпеливо ожидают начатия военных действии, возлагая упование на
могущество любезного своего отечества" [31].

"Россияне! Целые полсвета исторжены вами из челюстей чудовища, миллионами
поглощавшего род человеческий, целые полсвета прославляют ваше геройское
великодушие!" Таков был мотив, принятый в церковных проповедях во всей
России в 1814 г., после падения наполеоновской империи, но который уже
наперед, в декабре 1812 г., еще только учитывая далекие последствия только
что кончившейся кампании, почти с буквальной точностью усваивали многие и в
Москве, и в Петербурге, в усадьбах, и в губернских городах. Грядущее
освобождение Европы считали уже достигнутым.