сразу же  возникла  могучая  фигура  кизляр-аги  Ибрагима,  промелькнули
вспугнутые тени евнухов, она гневно взметнула бровями: прочь!
   Ибрагим переступал с ноги на ногу, не уходил.
   - Чего тебе? - неприветливо спросила Роксолана.
   - Ваше величество, к вам посланец из-за моря. С письмом.
   - Пускай ждет! Завтра или через неделю, может, через  месяц.  Сколько
там этих посланцев еще!
   Кизляр-ага склонился в молчаливом поклоне.
   - И позови Гасана-агу. Да поскорее!
   Гасана  вернули,  он  не  успел  еще  выйти  из  длинного  дворцового
перехода. Роксолана ждала его, стоя среди покоев.
   - Возьмешь золото, сколько будет нужно,  -  сказала  торопливо,  -  и
выкупай из неволи всех наших людей, каких найдешь в Стамбуле. Найди всех
и всех отпусти на волю.
   Он молча кивнул.
   - Если нужна будет бочка золота, я дам бочку.  Султан  хвалится,  что
годовой доход его составляет целых шестьдесят бочек золота. Не обеднеет.
И никому ничего не говори. Мне тоже.
   - Ваше величество, они отпускают невольников, а потом снова ловят, не
давая им добраться домой.
   - Позаботься об охранных грамотах. В диване нужно иметь умного визиря
для этого. Там сейчас одни глупцы. Подумаю и об этом. Там  еще  какой-то
заморский посланец. Узнай, что ему надо. А теперь иди.
   Вспомнились слова из книги, которая теперь преследовала ее каждый миг
и на каждом шагу: "Но тот, кто давал,  и  страшился,  и  считал  истиной
прекраснейшее, тому Мы облегчим к легчайшему".
   Должна была  пережить  одинокую  зиму.  Черный  ветер  караель  будет
прилетать с Балкан, бить в ворота Топкапы, может заморозить даже Босфор,
будет морозить ей душу,  хотя  какой  холод  может  быть  больше  холода
одиночества?  Бродила  по  гарему.  Холод,  сквозняки,   сырость.   Окна
застеклены только в покоях валиде и ее собственных, а у невольниц-джарие
- прикрыты кое-как, и несчастные девушки  тщетно  пытаются  согреться  у
мангалов с углем. Подавленность,  зависть,  ненависть,  сплетни,  темная
похотливость, извращенность.  Только  теперь  по-настоящему  поняла  всю
низость и грязь гарема, поняла, ужаснулась,  переполнилась  отвращением.
Спасалась в султанских книгохранилищах, но все равно должна  была  снова
возвращаться в гаремлык - в гигантскую проклятую  клетку  для  людей,  в
пожизненную тюрьму даже для нее, для султанши, ибо она жена падишаха,  а
муж, как сказано в священных исламских  предписаниях,  должен  содержать
жену точно так же,  как  государство  содержит  преступников  в  тюрьме.
Наверное, женщин запирают здесь в гаремы  так  же,  как  по  всему  миру
запирают правду, прячут и скрывают. Выпустить на свободу женщину  -  все
равно что выпустить правду. Потому их и держат  в  заточении,  боясь  их
разрушительной силы, их неутоленной жажды к свободе. Как сказано:  страх
охраняет  виноградники.  Может,  и  Сулейман  упорно  убегает  от   нее,
приближаясь лишь на короткое время, чтобы меньше слышать горькой правды,
меньше просьб и прихотей, прилетает, будто пчела к цветку, чтобы  выпить
нектар, и поскорее летит дальше и дальше. Он никогда не  пытался  понять
ее, подумать о ней как о равном ему человеке, думал только о себе,  брал
от нее все, что хотел, пользовался ею, как вещью, как  орудием,  даже  к
своему боевому коню относился внимательнее.  Тяжело  быть  человеком,  а
женщиной еще тяжелее. А она чем дальше шла и чем выше  поднималась,  тем
больше ощущала себя женщиной. "Не предай  зверям  душу  горлицы  Твоей".
Искать спасения в любви? Хотела ли она, чтобы ее любили? А кто этого  не
хочет? Но чего стоит любовь пусть даже могущественнейшего человека, если
вокруг царит сплошная ненависть и льется кровь реками и морями? Кровь не
может быть прощена никогда, а только  отмщена  или  искуплена.  Чем  она
искупит все  кривды,  которые  претерпевает  ее  родная  земля?  Ледяной
купелью исповеди, раскаянием и муками?  Как  хотелось  бы  не  знать  ни
душевного смятения, ни мук почти адских. Но праведным суждено  смятение.
Разве мы не временные гости на этом свете? И разве  не  боимся  прошлого
лишь тогда, когда оно угрожает нашему будущему? Даже уплатив  дань  всем
преисподним, не обретешь спокойствия. Искупление, искупление.  А  у  нее
дети, и в них - будущее, истина и вечность.

ЧУЖЕЗЕМЦЫ

   Великий  евнух  Ибрагим  снова  надоедал  Роксолане.  Теперь  он  уже
хлопотал не о венецианском посланце с письмом, а  об  Иерониме  Ласском.
Сопровождал султаншу в медресе,  где  учились  ее  сыновья.  Она  хотела
убедиться, что там не холодно.  Быстро  шла  длинным  темным  коридором,
ведшим в устланное красными коврами помещение кизляр-аги в  медресе  для
шах-заде. На  широких  мраморных  ступеньках  огромный  Ибрагим  мог  бы
догнать укутанную в мягкие меха султаншу, но не отважился, брел  позади,
большой и неуклюжий, за спиной показывал евнухам, чтобы  позаботились  о
порядке в зале для занятий,  хотя  сделать  уже  что-либо  было  поздно.
Роксолана быстро осмотрела несколько крошечных  комнат,  предназначенных
для уединения вельможных учеников, затем  перешла  в  зал  для  занятий,
представлявший собой большое, просторное помещение  в  форме  нескольких
широких террас. Стены зала были украшены  желто-золотистыми  фаянсами  с
изображением цветущих деревьев, напротив входа картина - Мекка с  черным
камнем Каабы и стройными белыми минаретами.  Посредине  зала  лоснящаяся
пузатая жаровня, излучавшая тепло, огромный светильник в форме зари,  на
нем шкатулка, в которую прятали Коран  после  чтения.  Всюду  персидские
столики, длинные низкие диваны,  обтянутые  шелком,  на  столиках  синие
кувшины с цветами, высокие окна с разноцветными стеклами с изображениями
полумесяца и звезд.
   - Здесь тепло и уютно, - милостиво промолвила Ибрагиму султанша.
   Здесь ее сыновья постигали  самую  первую  мусульманскую  мудрость  -
Коран, самую первую и, по мнению улемов, самую  главную,  здесь  изучали
буквы, начиная с элифа, похожего на тонкий длинный дубок, а  дубок,  как
известно, пришел из рая. Каждая буква, как человек, имела  свой  нрав  и
свой лик: у "ба" запали подвздошья, "сад" имел губы, как у  верблюда,  у
"та" уши, как  у  зайца.  Суры  Корана  имели  свое  особое  значение  и
назначение. Первая сура Фатиха читалась перед  началом  каждого  важного
дела, а также за упокой души. Тридцать шестую суру "Ясын" читали во всех
случаях, когда в медресе ученики  доходили  до  "Ясын",  хором  кричали:
"Ясын, ягли берек  гелсын"  -  "Ясын,  масляный  коржик  неси!"  Большим
праздником было, когда доходили до семидесятого стиха восемнадцатой суры
- почти половины Корана, но наибольшее  разочарование  ждало  малышей  в