в походе. В Валоне, на берегу моря, куда пришел султан со своим  войском
(а шел туда лишь для того, чтобы испытать достоинства сераскера - своего
нового зятя Лютфи-паши - мужа ненавистной Хатиджи),  ночью  в  османский
лагерь проник сербский гайдук Дамян, который хотел убить султана  в  его
шатре. Гайдука выдал  треск  сухой  ветки,  на  которую  он  неосторожно
наступил. Серба изрубили янычары, султан уцелел, уцелела и Роксолана  со
своими детьми, в противном случае Мустафа первым прискакал бы из  Манисы
в Стамбул, сел бы на трон, и тогда - закон Фатиха, и  месть  осатаневшей
черкешенки, и ее торжество. А какая женщина вынесет торжество соперницы?
Уж лучше смерть!
   Роксолана поскорее написала Сулейману полную отчаяния газель, которую
хотела бы послать уже и не  с  гонцом,  а  с  перелетными  птицами,  как
Меджнун к своей возлюбленной Лейли:

   Как трудно верить, что ко мне вернешься ты. Спасенья!
   Дождусь ли я, чтоб голос твой услышать вновь? Спасенья!

   Ища тебя, идя к тебе, я одолеть смогла бы
   И даль глухих степных дорог, и черствость душ. Спасенья!

   Миры немые страшно так в мой сон тревожный рвутся,
   И, просыпаясь, я кричу в отчаянье: "Спасенья!"

   Никто мне в дверь не постучит, лишь ветер зорькой ранней,
   И стоном горестным к тебе взываю я: "Спасенья!"

   Когда ж ревнивица-война тебя ко мне отпустит,
   Прекрасного, как мир, как свет и тень? Спасенья!

   Иль терпеливою мне стать, и твердою, как камень,
   Или корой дерев сухих, бесчувственных? Спасенья!

   Нет сил у Хасеки взывать, и призывать, и плакать,
   И ждать, отчаявшись, тебя, о, мой султан,  -  Спасенья!
   Страх не за себя, а за  детей  своих  водил  ее  рукою,  когда  ночью
слагала эту газель для султана. Любила или ненавидела этого  человека  -
не знала и сама, но молила всех богов, чтобы дарили ему жизнь, чтобы  он
был живой, и не столько для нее, сколько для ее детей.
   Истинно: "Знайте, что ваши богатства и ваши дети - испытание..."

СТОЛПЫ

   Здания держатся на столпах, царство -  на  верных  людях.  У  Османов
никто не знал, кто кем будет, какая высокая (или,  наоборот,  никчемная)
судьба его ждет, - и в этом была вся заманчивость жизни, ее открытость и
доступность. Возможно, и  это  государство  стало  таким  могучим  из-за
неведения  людьми  своего  назначения.  Ибо  у  каждого   неограниченные
возможности, каждый мог дойти даже до звания великого  визиря,  лишь  бы
только сумел первым крикнуть: "Велик аллах!", первым взмахнуть саблей  и
оказаться на стене вражеской крепости. Надежда и  отчаяние,  наслаждение
успехом и предчувствие катастрофы, голос здравого смысла и  почти  дикое
неистовство страстей, трезвый ум и фантастические капризы судьбы  -  все
это, казалось, было незнакомым и чуждым османцам,  которые  жили  только
войной, не зная никаких отклонений, ни единого шага за ее пределы, будто
имели шоры уже не только на глазах, но и в сознании. О войне вспоминали,
жили ею, она наполняла все их существование и мысли,  разговоры,  сны  и
бессонницу. Знали, что для войны прежде всего необходима  неудержимость,
отчаянная, безрассудная храбрость. И каждый раз  проявляли  ее  с  таким
исступлением, что могло показаться, будто  это  уже  и  не  человеческое
мужество, а звериное безрассудство.
   Но при этом знали, что всегда над ними стоит султан и все видит и  по
достоинству вознаградит  храбрых,  поставив  самых  отчаянных  на  место
ленивых,  ибо  всех  можно  заменить,  кроме  самого  себя.   К   власти
пробирались не умелые и опытные, и даже не богатые, а смелые,  ловкие  и
дерзкие.
   После Ибрагима великим визирем был назван арбанас Аяз-паша,  человек,
который не мог связать двух слов,  зато  в  битвах  был  всегда  первым,
громче всех выкрикивал "Аллах великий!", а саблей мог перерубить  надвое
коня со всадником на нем и самую толстую пуховую  перину.  Этот  человек
состоял,  собственно,  из  одного   лишь   туловища.   Это   впечатление
усиливалось оттого, что  Аяз-паша  носил  широкие  шаровары,  в  которых
полностью утопали его коротенькие ножки. В мощном, как  каменный  столб,
туловище Аяз-паши было столько звериной силы, что он растрачивал  ее  на
все стороны с неутомимостью просто зловещей: в походах не слезал с коня,
в битвах не знал передышки, в диване мог заседать месяцами,  так,  будто
не ел, не спал; гарем у него был самый большой в  империи,  и  детей  от
наложниц и жен насчитывалось у него свыше сотни. Став  великим  визирем,
он попросился на прием к султанше, и она милостиво приняла его  в  новом
кёшке Гюльхане на белых коврах, усадила великого визиря  напротив  себя,
велела принести даже вина. Сев, Аяз-паша  почти  не  уменьшился,  торчал
перед ней столбом, тупо смотрел на нее, что-то говорил, но  что  именно,
Роксолана не могла понять.
   Она  сказала  Аяз-паше  что-то  ласковое,  попросила   его   говорить
спокойнее, но он забормотал еще неразборчивее, и тогда  султанша  велела
слугам принести письменные принадлежности для великого визиря. Пусть  он
напишет все, что хотел сказать, чтобы она могла прочесть, и не одна, а с
его величеством падишахом, да продлит аллах его тень на земле.
   Арбанас  схватил  перо  и,  разбрызгивая  голубые  чернила,  прорывая
дорогую шелковую бумагу, стал царапать свои каракули так же быстро,  как
говорил, и когда протянул лист султанше, то она не увидела там ни  букв,
ни письма, а одни лишь извилистые гадючки, которые  ползли  наискось  по
бумаге, цеплялись одна за другую, стараясь проглотить  одна  другую  или
хотя бы откусить хвост.
   - Хорошо, - улыбнулась Роксолана растерянному Аяз-паше, - мы  прочтем
это с его величеством. Как сказано: "Аллах  дает  знать  человеку  через
писчий тростник то, чего он не знал".
   Когда она рассказывала Сулейману о  великом  визире  и  показала  его
мазню, султан сказал:
   - Я знаю о нем все. Может, именно такой человек и нужен для  царства.
Он и на самом деле дурак, зато верный  и  неподкупный.  А  сказать  тебе