даже равнодушным, не присутствующим  при  деяниях  мира  сего.  Никакого
любопытства ни в глазах, ни в голосе, ни во всем виде. Быть может,  весь
уже воплотился в свои картины и ничего не оставил для себя?
   Роксолана, смело  идя  на  преступное  нарушение  обычая,  приоткрыла
тонкий яшмак, чтобы показать венецианцу лицо. Но и это не  подействовало
на художника, не нарушило его спокойствия. Тогда она, снова  опустив  на
лицо яшмак, сказала почти со злорадством:
   - Я не видела ваших картин. Ничего не видела. Не слышала также вашего
имени, хотя мне и говорили, что вы довольно известный художник. Но  наша
вера запрещает изображать живые существа,  поэтому  ваша  слава  в  этой
земле не существует.
   Он спокойно выслушал эти жестоко-презрительные слова. Казалось, ничто
его не тронуло и не удивило, даже то, что султанша свободно владела  его
родным языком.
   Роксолана слишком поздно поняла, что допустила  ошибку.  Если  хочешь
унизить достоинство художника, не обращайся к нему на его родном  языке.
Она должна была  бы  обратиться  к  венецианцу  по-турецки,  прибегая  к
услугам драгомана-евнуха. Но теперь поздно об этом говорить. Да и  нужно
ли было вообще унижать этого человека? Потом присмотрелась к его  глазам
и увидела: то, что казалось равнодушием, на самом деле было мудростью  и
глубоко скрытым страданием. Может, только художники острее всего ощущают
несовершенство мира и потому больше всех страдают?
   - Я сказала вам неправду, - внезапно промолвила Роксолана, - я знаю о
вас много, хотя и не видела ваших картин, ибо мир, в котором я живу,  не
может ни понять, ни воспринять их. Более всего заинтересовало меня  ваше
знаменитое "Вознесение". Почему-то представляется оно мне все в  золотом
сиянии, и Мария возносится на небо в золотой радости.
   - К сожалению, радости всегда сопутствует печаль, - заметил художник.
   - Это я знаю. В церкви моего  отца  иконы  "Вознесение"  и  "Страсти"
висели рядом. Тогда я еще была слишком мала, чтобы  понять  неминуемость
этого сочетания.
   - Шесть лет тому назад умерла моя любимая жена Чечилия, -  неожиданно
сказал художник. - И теперь я не  могу  успокоить  свое  старое  сердце.
Рисовал дожей, пап, императоров, святых,  работал  тяжело,  ожесточенно,
искал спасения и утешения, искал  того,  что  превосходит  все  страсти,
искал вечное.
   - А что вечное? Душа? Мысль?
   - Это субстанции неуловимые. Я привык видеть все воплощенным.  Вечным
все становится лишь тогда, когда одевается в красоту.
   - А бог? - почти испуганно спросила Роксолана. И тихо добавила:  -  А
дьявол?
   - Ни боги, ни дьяволы не вечны, вечен только человек на  земле,  хотя
он и смертен, - спокойно промолвил художник.  Сказал  без  страха,  так,
будто провидел  сквозь  годы  и  знал,  что  переживет  всех:  несколько
венецианских дожей и римских пап, императора Карла и четырех французских
королей, пятерых турецких султанов и эту молодую, похожую  на  тоненькую
девчушку султаншу, потому что сам умрет только в день своего  столетнего
юбилея, оставив после себя множество бессмертных творений.
   - Ваши слова противоречивы. Как может быть вечным то, что умирает?
   -  Умирает  человек,  но  живет  красота.  Красота  природы.  Красота
женщины. Красота творения. Если от меня останется для потомков  хотя  бы
один удар кисти о полотно, то будет он посвящен женской красоте.
   Впервые за все время их беседы загорелся взгляд у старого человека, и
огонь его глаз был таким, что обжигал всю душу Роксоланы.
   - Но сюда вы прибыли, чтобы нарисовать султана.
   - И султаншу, - улыбнулся художник.
   - Я еще не думала над этим. Моя вечность не во мне, а в моих детях.
   - Я буду просить разрешения написать также вашу дочь.
   - Только Михримах? А сыновей?
   Художник  не  ответил.  Снова  спрятался  за  спокойное   равнодушие.
Роксолане почему-то захотелось поверить  в  это  спокойствие.  Может,  в
самом деле этот человек подарит величие и вечность хотя бы на то  время,
пока будет присутствовать здесь  и  рисовать  султана,  ее  и  маленькую
Михримах.
   Венецианец писал портрет Сулеймана в Тронном зале.  Султан  позировал
художнику  весь  в  золоте,  на  фоне  тяжелых  бархатных  занавесей,  а
Роксолане  хотелось  бы  затолкать  Сулеймана  в   небольшую   комнатку,
разрисованную холодной рукой Беллини, который смотрел бы на  мир  словно
сквозь светлые  волны  Адриатики,  и  поставить  у  стены,  забрызганной
кровью. "На крови нарисуйте его! - снова хотелось крикнуть Роксолане.  -
На крови! Моей, и моих детей, и моего народа!"
   И венецианец, будто услышал этот  безмолвный  крик  загадочно  мудрой
султанши, писал султана не в золотой  чешуе,  как  это  делал  исламский
миниатюрист, которого посадили рядом  с  неверным,  чтобы  не  допустить
осквернения особы падишаха  джавуром,  а  в  страшном  полыхании  крови:
тонкий шелковый кафтан, бархатная безрукавка, острый рог колпака  -  все
кроваво-красное, и отблески этого зловещего  цвета  ложились  на  острое
лицо султана, на правую руку,  державшую  парчовый  платок,  на  высокий
белый тюрбан, даже на ряд золотых пуговиц  на  кафтане.  Фигура  султана
четко вырисовывалась на темно-зеленом фоне тяжелых занавесей, она стояла
как бы отдельно, в стороне от этого  фона,  вся  в  багровых  отблесках,
хищная и острая, как  исламский  меч.  И  Сулейман  был  весьма  доволен
работой художника.
   Творение    портрета    султана    принадлежало    к    торжественным
государственным актам, поэтому в Тронном зале в течение  всего  времени,
которое нужно было венецианцу для его работы, присутствовали  Роксолана,
новый великий  визирь,  безмолвный  Аяз-паша,  члены  дивана,  вельможи,
челядь - нишанджии, хаваши, чухраи и дильсизы.
   Когда же художник приступил к портрету султанши, то за его спиной  не
торчал даже кизляр-ага, лишь непрерывно  слонялись  евнухи,  то  принося
что-то, то унося, так что порой Роксолане хотелось кшикнуть на них,  как
на кур, отгоняя будто  мух,  назойливых  и  настырных.  Знала,  что  это
напрасно.  Евнухи  всегда  триумфуют.  Жестоко  окромсанные  сами,   они
немилосердно и безудержно кромсают и чужую жизнь.
   Словно бы понимая душевное состояние султанши, художник  набросал  на
полотне  очертание  ее  лица.  Несколько  едва  заметных   прикосновений
угольком к туго натянутому холсту -  и  уже  проглянуло  с  белого  поля
капризное личико, выпячивая  вперед  дерзкий  подбородок,  одаривая  мир
неуловимо-таинственной улыбкой, в которой обещание  и  угроза,  хвала  и
проклятие, и не знаешь, радоваться ему или бояться его.