- Снова наказания и снова кровь?  Мой  повелитель,  мне  страшно.  Не
падет ли когда-нибудь эта кровь на наших детей?
   - Это кровь неверных.
   - Но все равно она красная. Людская кровь. Сколько ее уже пролито  на
земле! Целые моря. А все мало? Только и мыслей - как пролить еще больше?
Ваше величество, не оставляйте меня одну в Стамбуле! Приостановите  свой
поход. Возьмите цветок в руки, как это сделал когда-то  Фатих,  и  пусть
этот  венецианец  нарисует  вас,  как  нарисовал  когда-то  Фатиха   его
предшественник.
   - Обычай запрещает изображать живые существа, - напомнил султан.
   - Измените обычай, мой повелитель! Запрещать живое - не делает ли это
людей кровожадными, преступно равнодушными к живой жизни?
   - Чего стоит человеческая жизнь, когда имеешь намерение изменить мир?
- торжественно промолвил Сулейман. - Виновен не тот, кто убивает, а тот,
кто умирает. Враг врагу не читает Коран.
   Роксолана смотрела на этого загадочного человека, не зная, любить или
ненавидеть его за это упрямство, а  он  утомленно  опускал  веки,  боясь
посмотреть  в  глаза  своей  Хасеки,  глаза   такого   непостижимого   и
недостижимого цвета, как и ее сердце.
   - Прими этого живописца, - милостиво улыбнулся он,  -  для  него  это
будет невероятно высокая честь.
   - Он рисовал римского папу, императора, королей.
   - Но никогда не имел чести разговаривать с всемогущей султаншей.
   Роксолана засмеялась.
   - Мой султан, эта почтенность меня просто убивает! Я больше хотела бы
остаться беззаботной девчонкой, чем быть всемогущей султаншей.
   Он тоже попытался сбросить с  себя  чрезмерную  величавость,  которая
граничила с угрозой окаменения.
   - И моему сердцу всегда милее смеющаяся и поющая Хуррем. Почему бы ей
теперь не смеяться и не петь? Нет ни преград, ни запретов.
   - А может, человек смеется и поет только тогда, когда есть преграды и
запреты? Хочешь их пересмеять и перепеть, ибо как же иначе устранишь их?
Радостью одолеть все злое.
   - Я хочу, чтобы у тебя всегда была  радость.  Чтобы  ты  воспринимала
радость как дар аллаха. И никто не смеет  встать  у  тебя  на  пути.  Ты
должна принять венецианского живописца,  может,  тебе  стоит  принять  и
посла Пресветлой Республики, пусть увидят, в каком счастье  и  богатстве
ты живешь.
   - Баилы пишут об этом уже десять лет. Сколько же  их  сюда  присылала
Венеция. И все они одинаковы. Живут сплетнями, как женщины в гареме.
   - Ты принадлежишь отныне к  миру  мужскому,  -  самодовольно  заметил
Сулейман.
   - Слабое утешение, - горько улыбнулась Роксолана. -  В  этом  суровом
мире нет счастья, есть только пустые слова: слава, богатство, положение,
власть.
   Он нахмурился:
   - А величие?
   Она вспомнила слова: "И он упал, и  падение  его  было  великим",  но
промолчала. Только удивилась, что султан забыл сослаться на спасительный
Коран, как это делал каждый раз.
   - Вспомни, как мы принимали польского посла, - сказал Сулейман,  -  и
как он был поражен, увидев тебя рядом со мною на троне, а еще  больше  -
когда ты обратилась к нему по-латыни и по-польски.
   Роксолана засмеялась, вспомнив, как был обескуражен пан Опалинский.
   - Я передал польскому королю  письмо,  где  было  сказано:  "В  каком
счастье видел твой посол Опалинский твою сестру, а мою жену,  пусть  сам
тебе скажет..."
   - Нет пределов моей благодарности, - прошептала Роксолана.
   - И моей любви к тебе, - тихо промолвил султан, - каждое воспоминание
о тебе светится для меня в кромешной тьме, будто золотая заря. Я  пришлю
тебе свои стихи об этом.
   - Это будет бесценный подарок, - ответила она шепотом, будто  окутала
шелком.
   Прежде чем  встретиться  с  венецианцем,  Роксолана  позвала  к  себе
Гасана. Несмотря на свое видимое могущество, у нее не было другого места
для таких встреч, кроме покоев Фатиха в  Большом  дворце,  очень  тесных
среди этой роскоши, а теперь еще и запятнанных зловещей славой после той
ночи таинственного убийства Ибрагима, которое свершилось здесь.  Правда,
было в этих покоях и то, что привлекало Роксолану, как бы возвращая ее в
навеки утраченный мир.  Рисунки  Джентиле  Беллини  на  стенах.  Контуры
далеких городов, фигуры людей, пестрая одежда, голые тела, невинность  и
греховность, роскошь и суета. В рисунках венецианского  художника  нашла
отражение вся человеческая жизнь с ее долей и  недолей.  Чудо  рождения,
первый взгляд на мир, первый крик и  первый  шаг,  робость  и  дерзость,
радость и отчаяние,  уныние  будничности  и  шепоты  восторга,  а  затем
внезапно настигшее горе, падение, почти гибель, и все начинается заново,
ты хочешь снова прийти на свет, который тебя  жестоко  отбросил,  но  не
просто прийти,  а  победить,  одолеть,  покорить,  добиться  господства;
теперь преграды уже не мелочные и никчемные,  ты  бросаешь  вызов  самой
судьбе, судьба покорно стелется к твоим ногам, возносит тебя к вершинам,
к небесам, - и все лишь для того, чтобы с высоты увидела ты юдоли скорби
и темные бездны  неминуемой  гибели,  которая  суждена  тебе  с  момента
рождения, услышала проклятия, которые темным хором окружают каждый  твой
поступок. И восторг твой,  выходит,  не  настоящий,  а  мнимый,  и  мир,
которым ты овладела, при всей его видимой пестроте, на самом деле  серый
и невыразительный, и вокруг тьма, западни и  вечная  безысходность.  Как
сказано: "Где бы вы ни были, настигнет вас смерть, если бы вы даже  были
в воздвигнутых башнях".
   Но это было в дни,  когда  она  еще  задыхалась  от  отчаяния,  когда
безнадежное одиночество и сиротство терзали ее душу, и  она  лихорадочно
всматривалась в эти рисунки, будто в собственную  судьбу,  и,  возможно,
видела в них даже то, чего там не было, и только ее болезненная фантазия
населяла  этот  разноцветный  мир  беззаботного  венецианца  химерами  и
ужасами.
   Теперь проходила мимо них, не  поворачивая  головы.  Могла  разрешить
себе такую роскошь невнимания, величавой  скуки,  уже  не  было  пугливо
раскрытых глаз - нависали над ними отяжелевшие  веки,  жемчужно  твердые
веки султанши над ее глазами. Ничто  для  нее  не  представляет  никакой
ценности, кроме самой жизни.
   Сидела на шелковом диванчике,  поджав  под  себя  ноги,  с  небрежной