Этот рисунок стал словно бы свидетельством какого-то единодушия между
ними. Он объединял их, хотя и неизвестно в чем. Еще  не  осознавали  они
этого, но чувствовали,  что  этот  рисунок  навсегда  соединяет  молодую
всевластную  женщину  и  стареющего   художника   с   глазами,   полными
сосредоточенности и скрытой грусти.
   Султан изъявил желание, чтобы Роксолана оделась в подаренное им после
Родоса платье и украсила себя  всеми  драгоценностями.  Быть  может,  он
подсознательно почувствовал, что венецианец нарисовал его  не  в  ореоле
огней славы и побед,  а  в  тяжелом  полыхании  крови,  и  теперь  хотел
отомстить художнику, заставив его изображать не  живую  султаншу,  а  ее
драгоценности,  сверкание  бриллиантов,  сочность  рубинов,  зеленоватую
грусть изумрудов и розовую белизну жемчугов? Он  и  дочь  Михримах  тоже
велел украсить драгоценностями так, что они  сплошь  затмили  ее  нежное
личико.  Чрезмерное  богатство  или  бессмысленная  прихоть   восточного
деспота? Но художник был слишком опытным, чтобы растеряться. Гений,  как
истина, сильнее деспотов. Художник пробился  сквозь  все  драгоценности,
обрел за ними лицо Роксоланы, проник в его тайны, раскрыл в нем  глубоко
затаенное страдание, горечь, боль и показал все в ее улыбке,  в  розовом
оттенке щек, в трепете прозрачных ноздрей, в упрямом подбородке. В  этом
маленьком лице  можно  было  прочесть  жестокую  беспощадность  нынешних
времен, стыдливую  нерешительность  будущего,  горькую  боль  по  навеки
утраченному прошлому, которое не вернется никогда-никогда и  потому  так
болезненно и так прекрасно! Поэт бы сказал: "Художник бровь нарисовал  и
замер..."
   Так и придет Роксолана к далеким потомкам со своей  горькой  улыбкой,
но  не  с  картины  прославленного  венецианца,  существование   которой
засвидетельствует в своих "Жизнеописаниях"  лишь  Вазари,  а  с  гравюры
неизвестного  художника,  который  сделал  ее  с  той  картины.  Портрет
Михримах затеряется навеки, а портрет Сулеймана окажется в  Будапештской
национальной портретной  галерее  под  инвентарным  номером  438,  точно
султан уже после смерти  возжаждал  получить  прибежище  на  той  земле,
которой причинил при жизни так много зла.

БАРАБАНЫ

   Султан снова  был  вдали  от  Роксоланы  со  своими  дикими  вояками,
ошалелыми конями, смердящими верблюдами, с барабанами и знаменами.
   Грохот барабанов заглушал живые голоса. Грохот  холодный  и  мертвый,
как железо. Трескучее эхо от красных  султанских  барабанов  стояло  над
миром, оно впитывалось в землю, входило  в  ее  могучее  тело  навсегда,
навеки, чтобы снова  и  снова  подыматься,  рассеяться  горьким  туманом
невинно пролитой крови, красной мглой пожаров, метанием  зловещих  теней
убийц  и  захватчиков.  В  человека  этот  звук  не  проникал   никогда,
человеческим тоже  не  становился  никогда  -  удары  извне,  истязания,
истязания без надежды на спасение.
   А барабаны, быть может, единственные  в  том  мире  чувствовали  себя
счастливыми. Бесстрашно и бодро бросали они призывы людям  и  векам,  не
зная ни старения, ни усталости. Они  гремели  в  темноте  и  при  солнце
безжалостно, никого не жалея, никого не страшась, шли навстречу смерти.
   Умереть, побеждая! Вперед! Вперед! Вперед!
   Геройством можно превзойти все на свете. Это и есть наивысший  пример
не щадить себя. Чувство самозащиты чуждо и враждебно мне. Ибо  я  только
барабан. Бей меня безжалостно,  бей  изо  всех  сил,  бей  яростно!  Чем
сильнее бьешь меня,  тем  больше  я  живу.  Что  должно  погибнуть,  уже
погибло, и я родился из смерти  животного,  с  которого  содрали  шкуру,
чтобы я стал духом  бесстрашия  и  храбрости.  Возвещаю  чью-то  смерть,
множество  смертей,  мой  темный  голос  не  знает  жалости,  ему  чужды
сомнения, торжественно и зловеще, понуро  и  страшно  пусть  звучит  мой
голос, гремит и гремит моя душа!
   Роксолане хотелось кричать со стамбульских холмов в те дальние  дали,
куда снова пошел султан, на этот раз взяв с собой сыновей  -  Мехмеда  и
Селима: "Не верьте барабанам и знаменам! Не слушайте их  мертвый  голос!
Их призыв - это кровь и пожары!"
   Султан пошел через Эдирне и Скопле до самого побережья Адриатического
моря, чтобы напугать Венецию. Как  ни  медленно  распространялись  тогда
вести, но страшная весть об убийстве Луиджи Грити все же  дошла  наконец
до венецианского дожа Андреа Грити.  Тот  тут  же  отозвал  из  Стамбула
своего художника, не дав ему возможности  написать  сыновей  султана,  а
теперь  из  чувства  мести  к  Сулейману  намеревался  присоединиться  к
Священной лиге, возглавляемой императором Карлом, самым яростным  врагом
турецкого падишаха. Младших сыновей, Баязида и Джихангира, Роксолана  не
пустила в поход. Сменила воспитателя Баязида  -  сделала  им  Гасан-агу.
Может, не без тайной мысли о том, чтобы хоть один из ее сыновей  перенял
что-то дорогое ее сердцу, ибо заметила, что прислушивался он больше к ее
песням, чем к султанским барабанам. Да и были  ли  эти  барабаны  только
султанскими? Еще недавно они хмуро молчали при появлении  Роксоланы,  но
когда она вознеслась над гаремом и родила  Сулейману  четверых  сыновей,
встречали ее боем, хотя и тогда барабанщики - дюмбекчи - упрямо  держали
колотушки лишь в левой руке, словно  подчеркивая  непрочность  положения
султанши, иллюзорность ее власти. Теперь, когда она стала  всемогущей  и
единственной, без соперников и  врагов,  дюмбекчи  и  тамбурджи  били  в
барабаны обеими руками, толпы стамбульцев  ревели  от  восторга,  увидев
раззолоченную карету Роксоланы, запряженную белыми могучими золоторогими
волами. Так чьи же ныне барабаны, неужели только султана, а не ее тоже?
   И должны ли прислушиваться к этим барабанам ее дети?

ПЯТЕРИЦА

   Одиночества еще не было, оно лишь маячило  на  горизонтах  снов,  еще
только угрожающе, по-тигриному, подкрадывалось к молодой женщине,  то  и
дело хищно ощериваясь, когда отбирали у Роксоланы сыновей  и  передавали
их воспитателям, которых назначал сам султан. На первых порах  не  знала
она одиночества даже во время затяжных походов Сулеймана, не замечала их
за хлопотами и детьми. Но дети  росли,  постепенно  отходя  от  нее  все
дальше и дальше, как отдаляются ветви от ствола, и тогда она поняла, что
не может воспрепятствовать этому отчуждению, как не  могла  бы,  скажем,
насильственно остановить рост деревьев. Ведь и деревьям  тоже  больно...
Видела,  как  в  садах  Топкапы  садовники-евнухи  подстригали  кусты  и
деревья, как возились в зеленом  кипении,  неуклюжие  и  неповоротливые,
будто старые огромные птицы, лязгали безжалостным железом с  равнодушным