наслаждением (какое непостижимое  сопоставление!),  с  мрачной  радостью
оттого, что если и не лишают жизни  вовсе,  то  уж  укорачивают  ее  где
только возможно. Подстригают ли деревья в райских садах? И  есть  ли  на
самом деле где-нибудь рай? Если нет его, то  нужно  выдумать,  иначе  не
вынесешь тяжести этой проклятой жизни. Но если будет рай, то  совершенно
необходим и ад. Для сравнения. И для спора. Ибо все на свете имеет  свою
противоположность. Если есть  повелители,  должны  быть  и  подчиненные.
Рядом с властелинами должны жить бедняки. А она была и  повелительницей,
и  страждущей  одновременно.  Ибо  чем  она  завладела  безраздельно   и
уверенно? Разве что неволей и этими  садами  над  Босфором,  окруженными
непробиваемыми стенами, охраняемыми бессонными бостанджиями.
   Султан снова был в походе, а она томилась в садах гарема, в глазах  у
нее залегла тяжкая тоска бездомности,  жило  в  них  отчаяние  человека,
брошенного на безлюдный остров. Но кто же мог  заглянуть  в  эти  глаза?
Покорные служанки улавливали трепет  ресниц,  поднятие  брови,  движение
уголков губ - все как когда-то у всемогущей Махидевран,  все  произошло,
как мечталось когда-то маленькой рабыне  Хуррем,  все  желания  сбылись,
даже самые дерзкие. Но стала ли она счастливее и свободнее?
   Птицы трепетали на ветвях и перелетали в воздухе пестрыми  лоскутами,
легкие  и  нежные  мотыльки,  как  муслиновые  платочки,  выпущенные  из
небрежных рук падишаха,  тешили  глаз  повелительницы,  красные  букашки
суетились, будто султанское войско перед  вражеской  крепостью,  ящерицы
грелись на солнце, извиваясь подобно молодым джари -  одалискам,  -  для
нее это все или для евнухов? Ведь всюду, куда ни глянь, евнухи,  евнухи,
евнухи: поправляют стены, подстригают деревья,  чистят  чешмы  , посыпают песком дорожки,  срезают  розы.  Пока  дети
были маленькими, Роксолане казалось, что вокруг  в  самом  деле  райские
сады  -  ведь  их  красота  приносила  столько  радости  этим  нежным  и
беззащитным существам. Но дети росли и обгоняли свою мать, покидали ее в
этих садах, а сами рвались на простор, тянулись к небесам, к этим  чужим
для нее, но родным для них османским  небесам.  В  самом  ли  деле  небо
разделено между державами, как и земля,  и  есть  небо  родное,  а  есть
чужое? И каждое государство имеет свое солнце, свою луну,  свои  звезды,
облака,  дожди,  туманы  и  ветры?  Дети  отгораживали  ее  от  прошлого
навсегда, навеки, и  уже  никогда  не  вернется  она  домой,  не  сможет
проникнуть туда даже ее неугасимая любовь к маме и  сочувствие  к  отцу,
ничто, ничто, останется она распятой между печалью  и  отчаянием,  между
сутью  и  проявлением,  между   вечностью   и   повседневностью.   Когда
беспомощной рабыней попала она  в  страшный  гарем,  были  у  нее  тогда
беспредельные запасы мужества, но не владела силой. Теперь  была  у  нее
сила, но мужество отобрали дети.  Дрожала  за  них  почти  по-звериному,
прикрывала собой, своим будущим,  своей  жизнью,  пожертвовала  для  них
душу, поменяла богов - одного отдала и забыла,  другого  взяла,  пытаясь
сделать своим (но сделала ли и сделает ли?), - и все  ради  детей.  Дети
рождались, и первое, что они видели, - это небо и море. Земля  приходила
к ним погодя, и была она безграничной. А жизнь? Бесконечна ли и она  для
них?
   А  какие  же  дети!  Сыновья  стройные,  как  кипарисы.  Михримах   в
двенадцать лет ростом такая, как ее мать. Самый старший - Мехмед - почти
султан, перенял от своего отца  всю  величавость,  всю  властность,  всю
надменность, так будто уже с колыбели готовился к власти. К власти или к
смерти? Пока жив  Мустафа,  самый  старший  сын  Сулеймана,  сын  хищной
черкешенки,  над  сыновьями  Роксоланы  нависает   угроза   истребления.
Султаном становится самый старший, а все младшие... От жестокого  закона
Фатиха не было спасения. Может, и дети чувствовали это уже чуть ли не  с
колыбели, и детство их заканчивалось в комнате их матери, ибо как только
они переходили к  своим  воспитателям,  становились  как  бы  маленькими
султанами, обучались  торжественным  жестам,  величественной  походке  и
словам, кичливости и высокомерию. Не знали настоящего  детства,  детских
игр, друзей. Не могли поиграть в  прятки,  в  херле-терле  с  деревянной
палочкой, в длинного осла -  узун  ешек,  не  знали  шутливых  присказок
"калач-малач",  "кишмиш-мишмиш",  "чатал-матал".  Все  вокруг  них  были
только подданными и  слугами,  поэтому  маленький  Селим  никак  не  мог
поверить, что у него, как у обычного, простого мальчика, десять  пальцев
на руках, а для Мехмеда его воспитатель  Шемси-эфенди  нанимал  за  одну
акча бедных мальчиков, чтобы султанский сын бил их,  воспитывая  в  себе
силу, мужество, ненависть к врагу. Для матери все они были  неодинаковы,
как и в годы их рождений. У Мехмеда после рождения на  лобике  появились
волосы, приметы указывали, что  будет  с  норовом,  как  конь,  и  будет
придирчив к людям. У Селима были желтоватые глаза - должен быть  хитрым,
как шайтан. У Баязида родинка над пупком указывала  на  большое  будущее
мальчика. Джихангир родился крупноголовым, что говорило об уме. Михримах
смеялась во сне, - очевидно, видела  себя  в  раю,  а  Баязид  по  ночам
плакал, может, видя кого-то из близких в аду.
   Пятеро детей. Шестого, Абдаллаха, взяли к себе высшие силы  сразу  же
после рождения, может, именно для того, чтобы утвердилось великое  число
пять: Мехмед, Селим, Баязид, Джихангир, Михримах. Пятеро детей, как пять
сил, направляющих человеческую жизнь: властелин и народ, то есть  власть
и покорность; отец и сын - то есть отцы и дети; муж и  жена  -  то  есть
мужчина и женщина; старшие и младшие братья - то есть поколения людские;
наконец, друзья - то есть люди как таковые. В числе пять наиболее  полно
воплощена идея  цельности  как  высшего  проявления  разнородности.  Все
распадается на части, но над ним слияние  рек  и  морей  -  человеческая
жизнь, единая и неповторимая.
   Но видела она, что ее дети растут  без  друзей,  и  ничего  не  могла
поделать. Замечала, что нет  между  ними  братской  любви,  есть  только
соперничество и вражда, в конце которой маячила насильственная смерть, и
не могла предотвратить этого. Ведь и сама она  жила  в  этом  ненадежном
мире,  где  все  было  призрачным,  таинственным  и  угрожающим:  пышная
торжественность,  упорные  моления,  роскошь,   золото,   Коран,   крики
муэдзинов, грохот орудий, вопли янычар, страх, звон цепей,  рев  зверей,
шепоты, суета и топот евнухов, загадочные слова, подслушивания, поклепы,
затаенная вражда, предательство и  насилие,  насилие.  Не  потому  ли  у
великого Навои первая  поэма  из  его  "Пятерицы"  называется  "Смятение
праведных", в ней есть слова: "О ты, чью  руку  укрепляет  власть,  ведь
путь твой ведет к насилию, насилие твое над людьми не уменьшается, но ты
творишь его и над самим собою". Как это горько и как справедливо...
   Пять, десять, пятнадцать лет жизни в гареме. Боролась за себя,  затем
думала только о маленьких своих детях, дни и ночи съедались  бессонницей
и хлопотами, ее время уничтожалось без  остатка,  теперь  наконец  могла
оглянуться, распрямиться, вздохнуть свободнее, подумать о будущем  своем