перед смертью хоть вдоволь наедались. Потом снова  возвращались  в  свои
каменные пустыни, иногда неся в кожаных хурджинах  награбленное  золото,
чаще всего с пустыми руками, и снова  перемеривали  бесконечные  дороги,
глотали белую пыль, стоявшую над ними уже целое тысячелетие.  Они  вышли
из белых пустынь, которых никогда не могли  забыть,  и  смерть  для  них
навсегда оставалась белой, как далекие пустыни их прошлого. Белая смерть
на белых дорогах, словно эти  печальные  носилки  с  останками  шах-заде
Джихангира, которые с молчаливым почтением передавал один юрюкский оджак
 другому, одно племя иному.
   Старинные овчарни, остатки каменных загонов, колючие  заросли,  корни
испепеленных солнцем трав, растрескавшиеся  камни  -  и  над  всем  этим
ветры, не затихающие здесь, наверное, с момента сотворения мира.
   Для Баязида разбивали шатер, но шах-заде желал посмотреть  на  жилище
юрюка и оседлого крестьянина.
   Изнеженные   почти   до   женственности,   стамбульские    сановники,
сопровождавшие шахе-заде, предупредительно  исполняя  все  его  прихоти,
брезгливо  останавливались  перед  грязными  ворохами  из   самана,   не
отваживались  даже  заглянуть  в  отверстие,  откуда  бил  острый  запах
животных или смердящий дым  кизяка.  Брызгали  бальзамами,  отворачивали
носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего,  погружался
во  тьму  этого  первобытного  жилья,  слушал  гостеприимное   обращение
хозяина,  речь  которого,  казалось,   не   имела   ничего   общего   со
стамбульской, сохраняла еще первобытную свою  нетронутость  и  грубость,
когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в  горном  потоке,
не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так  к  лицу
этим  крепким,  костлявым  людям,  неуклюжим,  но  надежным,  как  и  их
примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из  самана.  Внизу
люди и козы, вверху каморка для припасов.  Два  отверстия.  Одно  служит
дверью, другое - окном. Очаг посередине,  дым  может  выходить  в  любое
отверстие, может оставаться  внутри  -  так  теплее.  На  земляном  полу
соломенный мат, у стены на деревянном топчане шерстяные матрацы и ватные
одеяла,  неокрашенный  деревянный  сундук,  несколько  медных   посудин,
каменная кружка для воды - вот и все богатство. А  что  человеку  нужно?
Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и  ночлег,  покой  и  убежище,  о
аллах!
   Кладбища рядом, они видны от  каждой  халупы,  словно  напоминание  о
неизбежности. Камни, поставленные  в  изголовьях  и  у  ног  покойников,
стерлись от непогоды - или это свидетельство суеты сует, или  равнодушие
перед  судьбой,  или  великое  спокойствие  жизни,  которое  выверяет  и
измеряет свою силу единственной мерой - смертью?
   Печаль здесь начинается с момента рождения. Может, потому  так  много
черного в одежде, и лишь красное, будто удары крови, пробивается  сквозь
сплошную черноту и цветет вечным цветом жизни и непокорности. Ритм жизни
определяется  здесь  сменами  времен  года,  погодой,  стихиями,  отсчет
времени ведется от одного  события  до  другого:  лавина,  разлив  реки,
гибель скота, укус змеи, нападение грабителей и война, война, война.
   На солнце здесь не смотрят, потому что оно ослепляет,  печет,  палит,
зато любят луну и ее  серебристое  прохладное  сияние,  живут  под  нею,
вздыхают, слагают песни, молятся. Как мало нужно человеку, чтобы жить, и
как безгранично много надо для  целой  жизни!  Живут  тут  под  луной  и
ветром, среди овец, одиночества и нужды такой, перед  которой  бессильно
человеческое воображение.
   В своих беспорядочных странствиях и суете Баязид  наталкивался  и  на
стойбища юрюков. Навстречу ему выезжали  старейшины  племен  -  ихтияры,
кланялись, подносили чаши с верблюжьим молоком. У каждого  племени  была
своя одежда, свой язык, даже чаши неодинаковые - то  деревянные,  то  из
драгоценного  металла,  то   глиняные,   то   выдолбленные   из   камня.
Удивительно, как могли Османы объединить всех этих людей, все эти земли,
обычаи и привычки? Баязид еще мог понять силу меча, которым  завоевывают
земли. Но что удерживает их, какая  сила?  Единство,  о  котором  упорно
говорит султан, а за  ним  повторяют  имамы?  Но  разве  можно  единство
смешивать с однообразием, на которое  человеческая  природа  никогда  не
согласится? Если и было тут что-то в самом деле общее, так это  убогость
и нужда.
   И жилища юрюков, кажется, схожи были именно их убогостью. Три столба,
на них натянута редкая черная попона из козьей  шерсти.  Ткань  касается
пола только с двух сторон - с юга и с запада. С севера и востока  вместо
стен невысокая ограда из циновок,  крыша  поднята  и  оттянута  длинными
веревками, закрепленными поодаль  за  камни.  Циновками  устлан  и  пол,
открытой осталась только полоска для очага. Глиняные кувшины  для  воды,
медный таганок, у входа попоны, сбруя для ослов или верблюдов, за шатром
кучка сухого верблюжьего кизяка для топлива.
   И так всю жизнь, столетия, тысячи лет, всю историю!  Можно  ли  такое
хотя бы представить себе? А люди должны жить.
   Самым удивительным для Баязида было то, что люди  эти  не  очерствели
душой, не было у них злобы, отличались  добродушием,  до  слез  поражали
своим гостеприимством, а наивностью  превосходили,  наверное,  и  детей.
Сами же и смеялись над своей наивностью, рассказывая султанскому сыну  о
разных приключениях кочевников. Как шли два юрюка, а навстречу  вельможа
из самого Стамбула.  Поклонился  им  и  поехал  дальше.  А  юрюки  стали
спорить. Один  говорит:  "Поклонился  мне",  а  другой:  "Мне".  Догнали
вельможу: "Кому поклонился, бей эфенди?"  Тот  говорит:  "Забыл".  Тогда
бросились к кади. Судья  выслушал  их,  подумал,  сказал:  "Кто  из  вас
глупее, тому и поклонился".
   Или шли однажды два юрюка и нашли арбуз. Стали думать, что это такое.
Решили - птичье яйцо.  Покатили  его  впереди  себя,  арбуз  ударился  о
дерево, за которым сидел заяц,  и  разбился.  Заяц  со  страху  бросился
наутек. Юрюки воскликнули: "Ах, если бы знали, что  в  этом  яйце  заяц,
сами бы его разбили!"
   Баязиду показали колодец, из которого Ходжа Насреддин вытягивал луну,
и, не вытянув, завещал вычерпывать воду, пока в ведре у кого-нибудь  все
же окажется небесное светило. Так юрюки до сих пор черпают  оттуда  воду
для своих овец и верблюдов.
   Ничего не добывая, кроме простейших средств  для  поддержания  жизни,
юрюки в то же время не теряли ничего из того, что  имели,  жили  крепкой
памятью, передавали из поколения в поколение с огромным  трудом  добытый
опыт, по крупице собирая мудрость,  которой  гордились  не  меньше,  чем
своей свободой.
   Ихтияры племени караевли - чернодомных, наверное, самого  бедного  из
всех увиденных Баязидом, поглаживая седые бороды, рассказывали  шах-заде