тайниках великой  церкви,  и  молиться  за  род  людской,  подобно  тому
священнику, что вошел в стену, когда турки ворвались в святыню, и должен
когда-то выйти, чтобы совершить богослужение за всех пострадавших.
   Роксолана знала, что о ней никто не молится. И сама, кажется, тоже не
молилась в душе.  Лишь  только  отбивала  поклоны  и  произносила  слова
Корана, но это не для себя, а для других, для  тех,  которые  следят  за
нею, надзирают, изучают, выжидают: а ну, если  не  так  ступнет,  а  ну,
выдаст себя, а ну... Входила в эту самую большую в империи мечеть, в эту
обитель аллаха, прикрывая веками глаза,  так,  будто  испытывала  трепет
набожности, а у самой отзывались эхом слова  величайшего  мусульманского
богохульника  Насими,  которого  когда-то  фанатики  безжалостно  убили,
может, именно за эти стихи:

   Вхожу ли я в мечеть, иду ли мимо храма,
   Направо я иду, налево или прямо,
   Я думаю о том и убеждаюсь в том,
   Что бог - любой из нас, из сыновей Адама!


   О Насими  узнала  десять  лет  назад,  на  первый  взгляд  совершенно
случайно, но когда потом думала об этом поэте и о случае, который открыл
ей существование великого богоборца, поняла, что это просто одно из  тех
событий, которые  неминуемо  должны  были  случиться.  Уже  многие  годы
Роксолана испытывала страх перед своей способностью всезнания,  чуть  ли
не ясновидения. Ее осведомленность о том,  что  происходило  в  мире,  о
науках, искусствах, тайных культах, о гениях и еретиках, о вознесении  и
преследовании, падениях и наказаниях - все  это  впитывалось  ею  словно
само по себе, говорило с ней на таинственном языке, которого она никогда
не  знала,  но  понимала,  каким-то  непостижимым  образом,  как   будто
приходили к ней из неведомых земель и незримых далей  каждый  раз  новые
вестники и помогали не только все понять и познать, но еще и жить вместе
со всем миром - видеть те же самые сны, радоваться и плакать,  рождаться
и страдать, преодолевать преграды  и  гибнуть,  мучиться  в  отчаянии  и
проявлять непоколебимую волю к жизни.
   Воля к жизни.  Десять  лет  назад  султан  велел  старому  тезкиристу
 Лятифи собрать для
него все самое лучшее из османской поэзии за все века.
   Лятифи на несколько месяцев засел  в  старом  книгохранилище  султана
Баязида,  перелистывал  рукописи,  шелестел  бумагой,  скрипел  каламом,
брызгал чернилами сам, покрикивал на подчиненных  -  язиджи,  выделенных
ему  для  переписывания.  Неутешная  в  материнском  горе  после  смерти
Мехмеда, Роксолана металась тогда, не находя себе места от печали, никто
никогда не знал, чего пожелает султанша, куда захочет пойти или поехать,
- так оказалась она в книгохранилище Баязида,  не  дав  ни  времени,  ни
возможности напуганному Лятифи скрыться с глаз.
   Рассыпая рукописи, кутаясь  в  своей  широкий  темный  халат,  старик
склонил негнущееся костлявое тело в низком  поклоне,  пытался  незаметно
протиснуться к выходу, выскользнуть из помещения, чтобы не накликать  на
себя высокого гнева, но Роксолана указала ему рукой на его  место,  сама
подошла к старику, ласково поздоровалась, спросила, как продвигается его
работа.
   - Я знаю, что его величество султан  поручил  вам  составить  тезкире
османских поэтов "Мешахир-уш-шуара",  -  сказала  она,  -  и  меня  тоже
интересует ваша благословенная работа.
   Лятифи прислонил палец к своему глазу  -  жест,  который  должен  был
означать: "Ваше  желание  для  меня  дороже  моего  глаза".  Затем  стал
перечислять поэтов, которых уже внес в свою тезкире: Руми, Султан Велед,
Юнус Эмре, Сулейман Челебия, автор божественного "Мевлюда"...
   -  Но  я,  ничтожный  раб   всевышнего,   столкнулся   с   некоторыми
трудностями, ваше величество, пусть дарит аллах вам счастливые и  долгие
дни.
   Роксолана улыбнулась.
   - Я думала, трудности бывают только у поэтов, когда они слагают  свои
песни, - сказала она.
   - Моя султанша, - поклонился Лятифи, - над поэтами только бог, а надо
мной великий султан, да продлятся его дни и да разольется его могущество
на все четыре стороны света. Султан обеспокоен высокими государственными
делами и законами, так смею ли я тревожить его своими мелкими заботами?
   Она хотела сказать: "Можешь спросить у меня, я передам  султану",  но
чисто женское любопытство толкнуло ее поговорить с этим старым  мудрецом
поподробнее. Велев принести  сладости  и  напитки,  Роксолана  заставила
Лятифи сесть на  подушки  напротив  себя,  внимательно  просмотрела  уже
переписанные главы тезкире, потом ласково спросила:
   - Так в чем же ваши трудности, почтенный и премудрый Лятифи?
   - Ваше величество, - всполошился старик, - смею ли я?
   - Когда султанша спрашивает, надо отвечать, -  игриво  погрозила  она
ему пальчиком.
   Лятифи вздохнул.
   - Когда я принимался за это дело, все казалось таким простым.  Теперь
сомнения раздирают мою старческую душу, разум  помутился,  растерянность
воцарилась в сердце, от  первого  и  до  последнего  намаза,  беседуя  с
аллахом, каждый раз допытываюсь,  кого  включать  в  мою  тезкире,  кого
вписывать  для  светлейших  глаз  великого   султана,   кого   выбирать,
допытываюсь и не нахожу ответа.
   Роксолана вовсе не удивилась.
   - Кого включать? Разве не ясно? Всех великих!
   - Моя султанша, - молитвенно сложил худые свои ладони Лятифи, - а кто
великий?
   - Тот, кто славный.
   Тогда старый тезкирист и назвал имя Насими.
   - Кто это? - спросила Роксолана. - Я никогда не слышала его имени.
   - Я учинил грех, потревожил ваш царственный слух  этим  именем.  Этот
человек был богоотступником.
   - Тогда зачем же...
   - Но и великим поэтом, - торопливо добавил Лятифи.
   - В чем же его богоотступничество?
   - Он ставил человека превыше всего.
   - А в чем его величие?
   - В том, что возвеличивал человека в прекрасных стихах. У  него  есть
такие стихи: