его, гордо поднял голову и крикнул:
     - Почему бы это я не должен быть болгарином! Болгарин есмь! Болгарин!


                                  1965 год
                                ВЕСНА. КИЕВ

                                                      Еще один такой день, и
                                                          будет очень плохо.

                                                                   П.Пикассо

     В  этом  году  в  Киеве  была  открыта  выставка  столичных художников.
Открылась   она   в   Республиканском  выставочном  павильоне,  который  еще
несколько  лет  назад  был  гаражом,  а  до  революции,  кажется, служил как
каретный  сарай  для  института  благородных  девиц;  потом  какой-то  умный
человек  догадался,  что в таком месте все-таки грешно держать гараж, машины
оттуда  вывели,  пришли  проектировщики  и  все,  кто там нужен, а после них
строители  долго  что-то  там  мудрили,  приладили к бывшему гаражу какой-то
фронтончик,  какие-то  даже  колонны,  что и вовсе уж было смешно, но внутри
вышло  очень хорошее помещение со стеклянной крышей, с просторными залами, и
теперь  все  забыли,  что здесь раньше было, зато все знают, где выставочный
павильон, и там частенько происходят очень интересные события.
     Конечно  же,  Борис  Отава  пошел  на открытие выставки, теснился среди
нетерпеливых  посетителей,  слушая  краткие,  как всегда у художников, речи,
смотрел,  как министр перерезает ленточку, как гостеприимно разводит руками,
обращаясь  ко  всем: "Друзья мои, приглашаем вас..." - потом ходил по залам,
смотрел  картины,  что  не  отняло  у него много времени, - кажется, там, во
дворе,  стоял  и  слушал  речи дольше, чем ходил теперь по залам, потому что
привык  сразу находить на каждой выставке вещь, которая чем-то поражала, еще
издалека  выделял  ее  из всех остальных, обходил со всех сторон, смотрел то
отсюда,  то  оттуда;  действовала  такая  вещь  на  него  неодинаково:  либо
раздражала,  либо  радовала; после этого он быстренько пробегал туда и сюда,
еще  раз  на  прощанье возвращался к работе, которая чем-то привлекла к себе
внимание, - и покидал выставочный зал.
     Художники  всегда  остаются самими собой. Одни всю жизнь рисуют паруса,
-  видимо,  для  того,  чтобы напомнить о неудержимости ветра, который несет
нас  куда-то  дальше  и  дальше; другие, словно для опровержения присказки о
прошлогоднем  снеге, все рисуют и рисуют снег; те изображают коней, а другие
-   женщин.   Точно  так  же  и  выставки,  уподобляясь  художникам,  обрели
определенное  постоянство:  на  каждой  непременно  увидишь дородных доярок,
которые,   заправив   широкие  юбки,  позируют  художнику,  стерильно  белых
медсестер  с румянцем на щеках, монтажников, картинно расположенных на самых
копчиках  стальных  конструкций,  найдете  там горы в невыносимых окрасках и
море,  авторы  которого  тщетно конкурируют с Айвазовским, встретишься там и
еще  с  некоторыми  обязательными сюжетами, кочующими с выставки на выставку
упрямо  и  неутомимо,  -  но уже, пожалуй, хватит, потому что перечень можно
продолжать без конца.
     Борис  проскочил  мимо этюдов столичных художников, немного полюбовался
акварельками,   которые  назывались  "Моя  родная  улочка",  но  для  сердца
по-настоящему  пока  ничего  не  нашел  и  мысленно  пожалел  уже о напрасно
потерянном  времени.  Но вовремя спохватился, ведь на выставке все-таки было
что-то  интересное  для  людей,  а  он  в  общий  счет  не  шел,  у него был
испорченный  вкус,  он  был  пресыщен  искусством, что называется, сыт им по
горло;  человек, который пытается вместить в себе искусство своего народа за
тысячу  лет,  непременно  выбивается  из  нормального  восприятия,  это  уже
какой-то  чудак,  что  ли,  какая-то  аномалия,  -  следовательно, ему лучше
убираться  отсюда молча и не портить настроение ни самому себе, ни кому-либо
другому,  ибо  если  он  потолкается  здесь,  то встретятся знакомые, начнут
расспрашивать,  что  и  как,  он что-нибудь брякнет резкое, и назавтра снова
будут говорить: "Вы знаете, этот Отава там тако-ое..."
     Шел  к выходу из последнего зала. Впереди в углу, в самом темпом месте,
спинами  к  нему  стояли  трое  или  четверо  юношей,  он  не обратил на них
внимания,  это  могли  быть даже его студенты, которых он отпустил с лекций,
чтобы  они  посетили  выставку,  но теперь это не играло никакой роли. Когда
Отава  поравнялся  с  ними, юноши расступились и спокойно пошли дальше вдоль
стен,  а  на  мосте,  которое  заслоняли  они  своими  спинами, под огромным
полотном   с   лихими  монтажниками  (на  него  Отава  просто  не  смотрел),
совершенно  незаметная,  открылась вдруг небольшая картинка в скромной рамке
из   обыкновенных   планок,   что-то   там   зеленое,   желтое,  красное  на
прямоугольнике  полотна,  какие-то  небрежно  положенные краски, - видимо, в
самом  деле  незаконченный  этюд,  набросок  к  чему-нибудь  или  же  просто
несколько взмахов кистью - чего не бывает на выставках!
     Отава  подошел  ближе,  взглянул на этюд. Там действительно было что-то
стоящее.  Он  приблизился  совсем вплотную к картине, потому что в углу было
довольно  темно,  а  этюд  не  отличался  размером и выразительностью, автор
словно  бы  нарочно  смазал все, как в модерной фотографии, чтоб не каждый и
понял, что и как там нарисовано.
     Размазанно-зеленые  лапы  огромной  сосны,  а может, это кедр - в самом
уголке  картинки,  видно, для создания местного колорита. Еще "для колорита"
где-то  на  заднем  плане  между  ветвями  выглядывает что-то острое - то ли
кран,  то ли стальная конструкция, одним словом - строительство. Центральную
же  часть  этюда  занимает  внутренность  большой  палатки.  Ночь. Несколько
кроватей.  Палатка,  видно,  для девушек, потому что в постелях, накрытые до
самого  подбородка,  девушки,  ни  одна  из  которых  не  спит, да и как тут
уснешь,  когда  у  каждой  на  постели, поверх одеяла, в фуфайках и валенках
лежат  здоровенные  парни, пришедшие то ли ухаживать, то ли свататься, то ли
требовать  любви,  на  подошвах  валенок у них еще снег, - видно, пришли они
все  вместе, сговорившись, чтоб веселее и беззаботнее было; один из них даже
не  догадался  шапку снять и лежит неподвижно, словно убитый; нет парня лишь
на  одной  кровати, но и девушки там тоже нет, она в длинной ночной рубашке,
босая,  съежившись  от  холода, испуга и возмущения, стоит у столба, который
подпирает   палатку,   и   рука   ее  на  выключателе,  только  что  щелкнул
выключатель,  лампочка,  одиноко  висящая  на  скрученном шнуре, загорелась,
освещая  мрачным желтовато-красным светом эту удивительную, страшную в своей
невыдуманности картину.
     Отава  посмотрел  на  подпись. Черные, торопливо размазанные буквы: Тая
Зыкова.   Женщина.  Женщины  всегда  правдивее,  они  ближе  стоят  к  вещам
окончательным  -  рождениям,  умираниям,  потому-то  им  не  присуща мужская
осторожность  и  стремление  скрывать  даже  то,  чего  не следует скрывать.