обыкновенный  пустой  мешок,  чтобы, по крестьянскому обычаю, не оказаться с
пустыми  руками  там,  где  можно  будет что-то урвать. И пока он спал перед
воротами   монастыря  святого  Диомида,  куда  его  не  пустили  даже  ногой
ступнуть,  игумену, который после трапезы тоже прилег отдохнуть, приснилось,
что  с неба слышится неземной голос и этот голос велит ему: "Пойди и введи в
монастырь  владыку  земного".  Игумен проснулся и велел взглянуть, кто стоит
за  монастырскими  воротами.  Ему  доложили,  что  там  никого нет. Он снова
задремал,  но  теперь  уже явился ему ангел господний и повторил те же самые
слова:  "Пойди  и  введи..."  Игумен  сам  вышел за монастырские ворота, но,
кроме  босого  молодого здоровилы, который храпел на солнышке, смачно пуская
слюну,  никого  не увидел и, творя молитву, снова вернулся в свою келью, сел
за  священную книгу, но снова неожиданно уснул и увидел самого господа бога,
который  сурово посмотрел на него и сказал: "Пойди и введи в монастырь того,
кто  спит  за  воротами,  ибо  это  -  император". Тогда перепуганный игумен
побежал  за  ворота,  разбудил  молодого  бродягу,  поцеловал  ему  руку  и,
кланяясь,  пригласил  в  обитель.  Там  его одели в шелковую одежду, кормили
наилучшими  яствами, поили драгоценнейшими винами, тот пил и ел, материнский
сон  сбывался, его мешок, судя по всему, тоже пригодился; в те времена никто
ничему  не  удивлялся,  жизнь  была  простой  до  смешного:  либо тебе могли
срубить   голову   без  всякой  причины,  либо  ты  становился  императором;
наверное,  такой же странной была судьба тех, кто имел счастье или несчастье
родиться  в  великой  державе,  ибо  считалось, что чем большая держава, тем
больший беспорядок царит в ней, и это, мол, от бога.
     Простодушный  игумен приветствовал молодого бродягу, как императора. Он
отдавал  ему надлежащий почет в течение целого месяца, а тот принимал и еду,
и  питье,  и почет, потому что не ведал о такой вещи, как угрызение совести,
-  раз  предвещено  ему  стать императором, так что же он должен был делать?
Только  одно  -  стать  рано  или  поздно императором Византии. Ибо разве не
надевали  задолго  до  него  багряные мантии и не обували пурпурные сандалии
люди  такие,  как  он сам, или еще более ничтожные и жалкие? Юстин был таким
же  самым  крестьянином из Македонии и точно так же пришел в Царьград босым,
с  мешком  за плечами. Лев Первый был мясником. Лев Исавр был ремесленником,
Лев Пятый и Михаил Второй - конюхами у великих вельмож.
     Василий   тоже  начинал  с  конюшни,  своим  умением  обуздывать  диких
жеребцов  он пришелся по душе императору Михаилу Третьему, потом он показал,
что  обладает  не только железными кулаками, но и железной волей, беспощадно
расчистил  себе  место при дворе, стал соправителем, а потом собственноручно
убил  Михаила  и стал императором, оправдав материнский сон о золотом дереве
и  своем  путешествии  в  Царьград с пустым мешком, в который теперь втиснул
целую империю.
     Все  это,  наверное,  заговорило  и  в  Василии  Втором, - подхватил он
пустой  мешок  своего  великого  предка и не мог теперь возвращаться назад в
столицу,  не  заполнив  этот  династический мешок, ибо уже и так потратил на
это  тридцать  лет  своей жизни. Но, унаследовав от своего предка упорство и
ярость,  он  не обладал ни капелькой хитрости, которой в избытке обладал его
предок,  если  и  не  в  военном  деле,  то  хотя бы в борьбе за собственные
выгоды.  Василий Второй полагался только на силу, брал всегда силой, хотел и
тут  решить все тупыми ударами в стену, и никто не мог отговорить императора
от ложного намерения.
     Но   снова,   как  и  тридцать  лет  назад  под  Средцом,  пробрался  в
императорский  шатер  поседевший,  изрубленный  в битвах, опытный и коварный
Никифор  Ксифия,  некогда  протоспафарий,  а  теперь  пловдивский стратиг, и
смело сказал императору:
     - Тут не пробьемся. Нужно, чтобы кто-нибудь нашел обходную дорогу.
     И  как там, под Средцом, ненавистно взглянул на него Василий, ибо никто
не смел вмешиваться в замыслы василевса, долго молчал, потом сказал:
     - Возьмешь  мерию  стратионов  и  через  четыре  дня ударишь болгарам в
спину. Иначе - будешь ослеплен.
     Ксифия  поклонился  и вышел из шатра. Никто не толкал его молоть языком
перед  императором,  но  отступать теперь было поздно, и он повел пять тысяч
стратионов  в  дикие горы, а через пять дней ударил защитникам стены Самуила
в  спину,  и  болгары,  с  которыми  не  было  ни  царя,  ни  царского сына,
растерялись,  а  тут еще с другой стороны одновременно со всем войском пошел
на  штурм  император,  и клекот страшной битвы поднялся из тесной клисуры до
суровых  молчаливых  вершин,  битва  была  бесконечно  долгой,  но еще более
длинным  был  летний день 1014 года июня двенадцатого индикта, до вечера все
закончилось,  кто  пал убитый, кто выскользнул из мертвой ромейской западни,
а  многотысячное войско Самуила, которое уцелело, было зажато между каменной
стеной  и  Струмешницкими  болотами, разоружено, войска уже не существовало,
на  мизерном  лоскутке  политой кровью земли столпилось много тысяч раненых,
искалеченных,   измученных,   страдающих   людей,   сдавшихся   на   милость
победителя.
     Торжество  победителя?  Удовлетворение выигранной битвой? Превосходство
над   потерпевшими  поражение?  Можно  бы  перечислять  множество  ощущений,
переживаемых  великими  и  малыми  воинами  в  великих  или  малых  битвах и
сражениях.  Но  тут  речь  шла  не об обыкновенной войне, и победил в ней не
просто  полководец  или  властелин  -  восторжествовал  заклятый враг целого
народа,  и ничего не имел он в своей злобной душе, кроме необъяснимой, как и
его многолетняя вражда к болгарам, жажды мести.
     Василий  позвал  к  себе  в шатер катепана Куцукуса, прославившегося не
столько  доблестью,  сколько  жестокостью  к побежденным, и о чем-то долго с
ним  говорил без свидетелей, которых всегда старался избегать, памятуя слова
полководца  Варда  Склира,  того  самого  Склира,  который много раз пытался
взобраться  на  императорский  трон,  а  потом,  в  последний  раз  разбитый
Василием,  пришел  в шатер к императору, седой, почти ослепший от старости и
тяжелых  походов, и сказал своему врагу и победителю: "Никому не доверяйся и
лишь немногим открывай свои замыслы".
     И  в  ту  ночь  Василий  открыл  свой самый ужасный из всех известных в
действиях  Византии  замыслов  одному  лишь Куцукусу, но вскоре о нем должен
был узнать весь мир.
     Катепан  Куцукус  появился  на  следующий день в красной накидке поверх
своей  обычной  одежды,  и  это указывало на то, что он назначен главой всех
палачей  ромейского  войска.  Потом  он  собрал под свое управление палачей,
присяжных  в  просто  охочих,  взял в помощь несколько тагм войска, в долине
Ключа  были  разведены  огромные  костры  из  дубовых и буковых дров, палачи
стали  у  костров,  засунули  в  огонь  длинные мечи, двурогие вилы, а воины
отделили  от  пленных первую сотню несчастных и погнали туда, где их ожидала
неизвестность.
     Никто  ничего  не  видел,  не понимал, от первого нечеловеческого крика
вздрогнули  сердца  даже  у  самых  жестоких ромейских воинов, а среди тысяч