мешала   она   двигаться  и  одновременно  открывала  всю  привлекательность
девичьей  фигуры.  Коснятин  наливал  меду еще и еще, Забава с помощью Торда
принялась  жарить  оленину  на  огне.  Ярослав  заканчивал  свою  тяжелую  и
хлопотную  работу,  теперь  у  него  была  возможность  чаще посматривать на
девушку,  видел  ее крепкую, словно точенную из тяжелого драгоценного дерева
фигуру,  ее  обнаженную до локтя руку, упруго-мягкую и одновременно сильную,
сердце  у  него  сжималось  при  виде  пламенных отблесков на лице Забавы; с
каждой  минутой  он становился моложе и моложе, вконец одуревшим, ошалевшим,
а  тут  еще  Коснятин  -  то  ли  захмелев, то ли прикидываясь захмелевшим -
развалился  на  зеленых  еловых  лапах возле огня, подставлял к пламени свои
дорогие сапожищи, так что из них заклубился пар, и затянул сочным басом:

                Ой, лада, покажись,
                В красно платье не рядись...

     Пенек,  ощерив  желтые  зубы,  задиристо  подхватил неожиданным для его
малого тела звонким голосом:

                Чтобы нам была сполна
                Прелесть девичья видна!

     А  потом они уже вдвоем, посадник и простой княжий холоп, с выкриками и
похлопыванием дотянули свою припевку до конца:

                Ох, не та нам милей,
                У какой подол длинней,
                А та дорога,
                Что обличьем не строга!     ______________
     
     Пели  про  князя - знал это и он, и все, кто был в хижине. Да и Ярослав
не  делал  тайны  из  своего  увлечения.  Пока  его  спутники горланили свою
припевку,  он  с  окровавленными руками, усталый и вспотевший от непривычной
работы, подошел к Забаве, наклонился к ее уху, спросил:
     - Поедешь со мной сегодня?
     - Куда?   -   Она   не   повернулась   к   нему,  продолжая  пристально
всматриваться  в  огонь,  шевелила  рожны, на которых жарилась оленина, в ее
голосе не было ни удивления, ни испуга, ни даже любопытства.
     - Со  мной,  -  повторил  он,  еще и сам толком не ведая, куда и как он
повезет девушку.
     - А  эти?  -  Глазами  она  указала на куски мяса, шипевшие на огне, но
князь понял, что речь идет о посаднике и всех находящихся в хижине.
     - Не обращай внимания, - сказал он небрежно.
     - А я обращаю, - ответила она. - Отойди. Мясо подгорит.
     - Так как? - Он не отходил.
     - Сказала же. В другой раз.
     - Я  не  могу.  - Коснятин и Пенек умолкли, и князь мысленно умолял их,
чтобы  они  затянули  еще  какую-нибудь глупость, лишь бы только заполнилась
звуками  страшная  тишина, воцарившаяся в хижине после прекращения их пения.
Тут не то что слово, - каждый вздох был слышен.
     И Коснятин, словно угадав желание князя, затянул новую песню:

                Чтоб задержать тебя, мой ладо,
                Сплету я из рубахи путо,
                Из злата пояса - ограду...

     - А  не  можешь,  так что же ты за князь, - выставила она в его сторону
плечо так, будто стремилась отгородиться от Ярослава.
     - Один не могу. Тяжело мне одному. Князю всегда тяжело. Во всем.
     - Вот уж хлопоты - князем быть! - Она засмеялась.
     Ярослав  совсем  близко  увидел  ее  нагретую огнем щеку, непреоборимое
желание  нежности  залило  его  душу, из мрачнейших закоулков сердца исчезло
все  злое  и недоброе, он наклонился к этой щеке и несмело, будто мальчишка,
прошептал:
     - Только прикоснуться к твоей щеке.
     На  них  смотрели  все,  кто  был  в хижине. Коснятин перестал петь, но
князь  этого  не заметил. Он ничего теперь не слышал, кроме рева собственной
крови  в  ушах.  Пенек  равнодушно  щурился  на  дочь и князя, варяг Торд аж
приподнялся  и  приоткрыл  рот  от  неутолимого любопытства, даже молчаливый
Ульв  зашевелился  на своем ложе и, быть может, впервые в жизни пожалел, что
боги  лишили  его  великих предков песенного дара, потому что лучшего повода
для слагания величальной песни красоте и силе невозможно себе и придумать!
     Но  все  равно  князь  еще  сдерживал себя, он не кинулся на Забаву, не
смял  ее  в  каменно-крепких своих объятиях, он даже не отважился поцеловать
девушку,  а  лишь  провел усами по нежной щеке, весь встрепенувшись от этого
прикосновения,  и  отступил  в потемки, вытирая окровавленные руки о золотое
шитье своей одежды.
     Забава  выхватила из огня запеченное докрасна мясо, начала раскладывать
его  на  деревянных  мисках  перед  посадником  и варягами, которые сверкали
глазами  то  ли  на  еду,  то ли на девушку. А Ярослав не выходил из темного
угла,  стоял  там, охваченный удивительным равнодушием, ему не хотелось ни к
огню,  ни  к  еде  и  питью,  ни  даже  к  девушке, - щемящая опустошенность
охватила   его   сердце,   отвратительное  чувство  ненужности,  ничтожности
навалилось  на  него,  знакомое еще с тех давних лет детства, когда лежал он
одиноким калекой в душных княжьих покоях.
     Было  тогда так. Просыпался он иногда утром, а просыпаться не хотелось,
и  не  потому,  что  не  выспался, а просто - не хотелось жить дальше. Зачем
такая  жизнь?  От рождения был князем, но был ли им? И вообще, можно ли быть
князем от рождения и зачем? Кроме того, что же ты за князь, ежели без ног?
     Приходил   Будий,   сразу   улавливал   подавленность  своего  молодого
воспитанника, тормошил Ярослава, подбадривал его, покрикивал:
     - Эй,  княже, шевелись веселее, потому что скоро уже будем плясать! Уже
наши ноги вон какие крепкие! Еще немножко терпения - и готово!
     А  малыш лежал и думал: ну и что? Даже если и встанет он на ноги? Будет
ездить  верхом  на  коне?  Станет  ли  он  от  этого  счастливее? Докажет ли
кому-нибудь,  что  он  от  рождения  в самом деле князь и в самом деле имеет
право  карать  и  миловать,  властвовать,  держать  в руках людские судьбы и
людские  души?  Разве может родиться человек с такими правами? Кто может ему
дать  такое  право?  И почему? И зачем? Ведь люди все одинаковы, только есть