всегда чистюлей, и изо всех сил бодрился перед своим властелином.
     - Все идет как следует, мой княже! С божьей помощью, княже!
     Ездили  на  Плотницкий  конец, где под длинными навесами умелые мастера
изготовляли  лодьи  для  похода.  На  Загородском  конце, где по извилистым,
развезенным  улочкам кони утопали в грязи по самое брюхо, князь смотрел, как
в  низеньких  домницах  варится  сталь,  а  в  кузнице  чернолицые от копоти
кузнецы  куют  мечи,  копья,  рогатины.  Всюду,  где появлялся князь, к нему
присоединялись  конецкие  старосты  с  тысяцкими  и  сотниками; если Ярослав
хотел  о  чем-нибудь  спросить у рабочих людей, к нему мгновенно подскакивал
староста  или  тысяцкий и опережал князя в его намерении; Коснятин незаметно
улыбался  в пышные русые усы, а Ярослав еще больше мрачнел, насупливался, но
не говорил ничего, поворачивал коня и ехал дальше.
     Коснятин  показал  князю  изготовление  подарков  для свейского короля,
чтобы  склонить  его  сердце и сердце его дочери Ингигерды к Хольмгардскомуконунгу  Ярислейфудвинские  меха:  черные  куницы,  соболя, бобры, веретища из нежного козьего
пуха,  разноцветный  тим  собственного  изготовления  и  привезенный  аж  от
сарацинов.  В  коптильнях  осетринники  готовили  красную  рыбу,  в солярных
складывали  в  новые  бочонки  и  ведерки просоленных лососей, привезенных с
Заволочья,  могучую  рыбу,  которая  ловится  только  в  ледяной  воде, рвет
крепчайшие   сети,   дается  в  руки  лишь  отчаяннейшим  рыболовам,  каких,
наверное, нет ни в одной земле, кроме земли Новгородской.
     ______________
          
     Были  еще  там  фландрские  сукна,  ромейские  паволоки,  были  мечи  с
дорогими   рукоятями,  с  ножнами,  усыпанными  драгоценными  камнями,  были
византийские   ларцы   из  слоновой  кости  и  сирийские  стеклянные  кубки,
причудливо   украшенные   крылатыми   конями,   была  глазурованная  посуда,
привезенная  из  Киева, а может, из самой Болгарии, однако же не было ничего
новгородского!
     - Не  вижу  нашего ничего, - обратился князь к Коснятину. - Готовишь ли
что-нибудь, посадник?
     Хитрый  Коснятин сделал вид, будто вопрос Ярослава застал его врасплох,
развел руками:
     - Но  мы  же...  Но  видишь  ли... Разве что в ковнице какие-нибудь там
мелочишки...
     Посадник  хорошо  знал,  как  любит  князь посещать свою ковницу, и уже
заранее  наслаждался от того впечатления, которое сейчас произведут на князя
некоторые изделия.
     Ковница   составляла   как  бы  отдельное  царство  среди  новгородских
укреплений.  Размещена она была, правда, на княжьем дворе, у самого Волхова,
но  и  сама по себе тоже была двором, окруженным высокими стенами из прочных
дубовых  бревен,  с  двумя  огромными  надвратными  башнями  и тремя чуточку
меньшими  угловыми.  Вход  в  этот  заветный  двор охраняла верная стража из
варягов,  которым  Ярослав  доверял  более всего, там они и жили в большой и
теплой  хижине,  пристроенной  почти  к  самым  воротам.  Дальше на не очень
просторном  подворье  расположились  низкие, врытые в землю чуть не до самой
крыши  амбары,  а  за  ними возвышалось длинное деревянное строение, верхняя
часть  которого  служила  жильем  для  княжьих  умельцев,  а  подклеть  была
собственно ковницей.
     Разделенная   деревянными   перегородками   на   неодинаковой  величины
помещения,  подклеть  вмещала в себя все необходимое для превращения простых
слитков  золота  или  серебра в ценные гривны, чудесные украшения, посуду, а
то  и просто причудливые мелочи. Прорытый от Волхова каналец, пущенный прямо
в  подклеть,  доставлял  необходимую  тут  воду,  для  освещения  не  жалели
восковых  свечей,  но тем и ограничивались все роскошества для людей княжьей
ковницы.  Тут  господствовали  суровые  правила;  у  входа в подклеть днем и
ночью  торчали  варяжские воины с обнаженными мечами, ни войти, ни выйти без
разрешения  тиуна,  прозванного  Золоторуким,  никто  не  мог, люди сидели в
тесной,  душной,  мокрой  подклети  с рассвета до поздней ночи, там получали
пищу,  там  же  имели  и  краткий  дневной отдых, если выпадала когда-нибудь
свободная  минута;  работы  всегда  было  невпроворот, растапливали золото и
серебро  в тиглях, выливали из него то сосуды, то гривны, то княжьи прихоти:
сегодня  -  лютого  зверя  на  поставце,  завтра  - нарядную деву невиданной
красоты,  послезавтра  -  какого-нибудь святого или воина. Златоковцы ковали
хитроумные  вериги  -  чепы,  которые  украсят  груди  князьям или воеводам,
чеканили  на  тонких  стенках  ковшей  и чаш изображения птиц, рыб и зверей,
одни   выковывали   из  чистого  золота  красивые  ковчежцы,  которые  потом
украшались  разноцветной  эмалью, другие выводили тонкие узоры на серебряных
реликвариях,    третьи    ломали    голову    над    женскими   украшениями:
сережками-колтами,  браслетами, гребнями, - и каждый старался создать что-то
такое,  чего  еще  никто  не  творил и не видел, каждому хотелось хотя бы на
короткое  время  очутиться  в  вольном  мире  красоты, вызванном собственным
воображением,  почувствовать  себя  безраздельным  властелином,  господином,
свободным  во  всем,  ибо  подлинную  свободу  дает только выполняемая тобою
работа, которую способен выполнить один ты в целом свете.
     Ярослав  со  свитой  заехал во двор ковницы, но в подклеть взял с собой
лишь  Коснятина.  А  своим варягам-телохранителям и даже Будию махнул рукою:
оставайтесь на дворе. Воевода засмеялся:
     - Боишься,  княже, чтобы не набрал я за пазуху золотых гривен? И верно:
пазуха у меня широкая! Го-го!
     Золоторукий  низко  поклонился  князю,  стоя  между  двумя  варягами  с
обнаженными  мечами,  так,  будто,  приговоренный  к  казни,  вымаливал себе
прощение.  Но впечатление это исчезало, как только кто-нибудь всматривался в
лицо  Золоторукого.  Худое,  костлявое,  скулы подпирают глаза двумя резкими
дугами,   зубы  из-под  сизо-черных  усов  почти  всегда  в  хищном  оскале,
сизо-черные,   сальные   на  вид  волосы  курчавились  на  голове,  которая,
наверное,  никогда  не  знала  шапки,  а  из-под тех волос острыми огоньками
сверкают  глаза,  пронзительные  и  неистовые,  - любой разбойник с радостью
согласился бы иметь такие глаза.
     Самое  же  удивительное  начиналось  тогда,  когда  Золоторукий начинал
говорить.  Мгновенно  исчезало  злодейское  выражение лица, которое особенно
остро    просвечивалось    во    взгляде,    неистовость    уступала   место
нерешительности,   голос   у   него  был  мягкий,  добрый,  вечные  сомнения
относительно  законченности  и  совершенства  доверенной  ему работы терзали
Золоторукого;  даже  в  том  случае, когда он показывал князю вещь, какой не
сыскать  во  всем  мире,  и  тогда  Золоторукий  заикался, испуганно ежился,
переступая с ноги на ногу, так, будто ждал взбучки, и поскорее бормотал: