возведенное  по  велению  князя  Владимира  в  год,  когда  крестил он своих
сыновей  в Киеве и киевлян, - угадаешь, но не увидишь, ибо новгородские ночи
осенью  темные  и  беспросветные,  это  лишь  в  Киеве  были  когда-то  ночи
светящиеся,  и  с  киевских  гор  видно  было  и  далекие миры, и маленькому
Ярославу  открывались  в те ночи самые отдаленные земли с кедрами и оливами,
расстилалась   пустыня   с   подвижниками   и   великомучениками,   вставали
бессмертные  герои,  шли  к  нему  сквозь  те  просветленные ночи мудрецы из
древнейшей  древности,  белели  мраморные  города,  храмы, саркофаги славных
царей  и  воителей.  Видел  он  это  все и отсюда, с берега темного Волхова,
из-за  болот и лесов, летел через бездорожье и непроходимые чащи силой своей
фантазии,  своего  духа.  О могущество духа людского, просветленного книжной
мудростью, вознесенного высокими истинами!
     А  когда  вышел  из церквушки, где ждал его верный воевода Будий (князь
всегда  молился  в  одиночестве)  с  двумя варягами, тьма нахлынула на него,
словно  черная  вода, и не факелы, что несли челядинцы по сторонам, освещали
князю  дорогу,  не  светлые  истины, о которых думалось в молитвах, - нет! -
сладким  призраком наплывало на Ярослава Забавино лицо во всем торжестве его
свежести  и  молодости,  и князь несмело проводил рукой впереди себя, словно
бы  стремился отогнать это видение, а Будий истолковал это по-своему, решив,
что  князь  никого не хочет пускать на глаза, и поэтому, когда в переходах к
княжеским  покоям  попадался  кто-нибудь  из  челяди,  проскакивала  толстая
ключница   или   шлепала   босыми   ногами   молодая  прислужница,  воевода,
прокладывавший  путь  к  княжьей  опочивальне, топал своим огромным сапогом,
гневно шипел:
     - А ну-ка, прочь с глаз!
     До  поздней  ночи  в опочивальне Ярослава горел трисвечник. Князь читал
священную  книгу.  Но  и там находил один лишь соблазн, и его глаза невольно
наталкивались на строчки:
     "...Слыши,  дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и
дом отца своего.
     И  возжелает  царь  красоты  твоей; ибо он Господь твой, и ты поклонись
ему".
     Он  возвращался  назад,  вычитывал слова для подкрепления своих великих
замыслов, стремился отогнать от себя суетное:
     "Перепояшь  себя по бедру мечом твоим, сильный, славою твоею и красотою
твоею.
     И  в  сем  украшении  твоем поспеши, воссядь на колесницу ради истины и
кротости и правды, и десница твоя покажет тебе дивные дела..."
     Глаза  же  сами  перескакивали  ниже и вычитывали то, в желании чего он
сам себе боялся признаться:
     "В испещренной одежде ведется она к царю..."
     Уснул  князь  перед  самым  рассветом и спал ли или не спал, а еще и не
серело,  растормошил  всех  челядинцев  и  снова встал на колени в тревожной
темной церквушке, слушал заутреню, повторял мысленно слова:
     "Поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и правды".
     Утром  началась  настоящая  осень.  Между  темным небом и темной землей
провисли  тяжелые  водяные  столбы,  как-то  словно  бы  в  один день Волхов
угрожающе  начал выходить из берегов, набухли ручьи, потемнели лесные озера,
зашумело  в  пущах  и  болотах,  поналивались  все  самые  малейшие выемки и
углубления,  но  не  радостная  прозрачность и ласковость жила в этих водах,
как   это   бывает  весной,  а  мрачная  встревоженность,  то  ли  вызванная
предчувствием  длинной  холодной  зимы, то ли, быть может, наступлением поры
почти  полной  оторванности  Новгорода  от всего мира. В самом деле, начисто
развезло  и  те  ненадежные  дороги  среди лесов и болот, по которым с горем
пополам  добирались летом в Новгород купцы, непроходимыми становились волоки
между  реками  и  озерами, уже не видно было на широком Волхове разноцветных
парусов,  не  красовались  там  своими изогнутыми носами лодьи, не вертелись
между  ними  учаны,  мокли  под дождем на некогда шумных пристанях - вымолах
оставленные   товары;   еще   кое-где   выгружался  какой-нибудь  запоздалый
отчаянный  купец, который привез десятка полтора бочек редкостного фряжского
вина,  бегал  по  скользким  деревянным  мосткам  пристани,  ловил  за  полы
равнодушных грузчиков, умолял, обещал, угрожал.
     Ярославу  не  сиделось  на  княжьем дворе. С раннего утра велел седлать
коней,  в  сопровождении  свиты  начинал  объезд  города. Дождь немилосердно
хлестал  и  князя,  и его сопровождающих. Деревянные кругляки, которыми были
вымощены  улицы,  стали скользкими настолько, что иногда падали даже кованые
кони,  кое-где  кругляки  раздвинулись,  в  образовавшихся  щелях собиралась
грязная  вода,  оттуда брызгала жижа, когда попадали туда конские копыта; по
лицам  ездоков  стекали  потоки  грязи,  грязь  капала  на  дорогую  одежду,
залепляла  дорогую  сбрую,  но  Ярослав  ничего  этого  не  замечал. Он ехал
впереди,  на него не брызгал никто, наоборот, его конь обливал задних целыми
потоками  холодной  воды,  а  князю все не терпелось, он подгонял и подгонял
коня,  хотел  побывать  всюду,  все  увидеть,  проверить,  пощупать  руками,
убедиться воочию.
     Ибо  если  его  послы  успели  пробраться  сквозь непогоду и довести до
князя  Владимира  весть  о  сыновней  непокорности и дерзости, то не оставит
Киевский  Великий  князь  безнаказанным  такой  своевольный поступок, начнет
собирать  войско,  готовить  припасы, снаряжать войско к походу на Новгород,
из  которого  сам  когда-то отправился на борьбу за Киевский стол, - поэтому
знает  цену  этому  великому  городу,  знает,  как  любят выталкивать отсюда
киевских  пришлых  князей,  не  останавливаясь ни перед чем; тогда Владимира
подговорили  выступить  против  родного  брата  Ярополка,  теперь  пошли еще
дальше,  уже поставив сына против родного отца, - и все это ради того, чтобы
только  высвободиться из-под чужой опеки, жить самим, владеть своим городом,
своими богатствами, угодьями, людом.
     Посадник  Коснятин  в  этих повседневных осмотрах не отлучался от князя
ни  на  шаг,  всегда  был  при  нем; с того момента, как Ярослав творил свою
утреннюю  молитву,  Коснятин уже ждал князя у выхода из церкви, прискакав на
этот  берег  Волхова  с далекого Неревского конца, где у него был свой двор,
бодро  мокнул  под  дождем,  шутил, сам раскатисто смеялся своим шуткам, был
всегда  словно  выкупанный  в  молоке  -  холено белый, красногубый, пышущий
здоровьем.
     Князь  выходил  из  церкви  серый и мрачный, лишь большой набрякший нос
тускло   краснел   на   осунувшемся   лице,   мутные  от  недосыпания  глаза
перескакивали  с  лукавой морды Будия на откормленное лицо посадника, иногда
князь  не  выдерживал и от созерцания этих двух веселых людей сам улыбался и
приглашал  их  на  утреннюю  трапезу, но чаще всего нахмуренно проходил мимо
них,  велел  подавать  коней  и  метался по городу до самого обеда, так и не
имея  крошки  во  рту,  присматриваясь  ко  всему, недоверчиво вглядываясь в
посадника,  который только смахивал с лица грязную воду, потому что считался