На  этот  раз  Отава  не смог выдавить даже горькую улыбку. Ибо кто же,
какой  ученый, насильно вырванный из привычного течения жизни, немедленно не
спросил  бы  после этого: "Позвольте, а как вы это сделаете?" Ведь живешь на
земле  не  одним лишь трудом, не одной только работой, которую взял на себя,
а  прежде  всего твердым убеждением в своей незаменимости. Если не сделаю я,
то  и  никто  не  сделает.  Если  я  умираю,  то  вместе  умирает и весь мой
отдельный мир, восстановить который никому не дано.
     Но  если умирает, гибнет весь тот мир, в котором ты жил? Имеет ли тогда
смысл  твое  отдельное  бытие  и  нужна  ли  кому-либо  твоя, пускай и самая
уникальнейшая  работа,  если  она не служит защите, спасению, обороне твоего
любимого, свободного мира?
     Отава  улыбнулся даже не в связи с наивной прямолинейностью восклицания
Шнурре.  Просто  вспомнил,  как  много  лет  назад  сформулировал тему своей
работы,  которая  должна была стать содержанием всей его жизни. Название вот
какое:  "К  вопросу  об авторстве художников, оформлявших Софию Киевскую". К
вопросу,  к  вопросу... Это звучало смешно сегодня, когда фашистам сдан Киев
с  миллионом населения и вся Украина, когда танки Гудериана рвутся к Москве,
когда  окружен  Ленинград, когда за колючей проволокой тысячи, а возможно, и
миллионы,  когда  в ярах и перелесках днем и ночью расстреливают ни в чем не
повинных людей, когда... К вопросу...
     Хорошо,  что были они уже на лестнице, Отава не успел наговорить Шнурре
такого,  после  чего  (теперь  уже  окончательно)  очутился бы в гестапо. Но
спасительная  лестница  в  полутьме  вела  Отаву  наверх,  он  молча  кивнул
головой,  словно  бы  по  давней профессорской привычке хотел поклониться, и
ушел,  а  Шнурре  смотрел ему в спину, задрав голову, и все же не удержался,
воскликнул:
     - Итак, завтра я жду вас до одиннадцати.
     Борис  открыл  отцу  еще до того, как тот постучал в дверь. Создавалось
такое   впечатление,   будто   парнишка   простоял   здесь  с  самого  утра,
прислушиваясь  к  шагам  на  лестнице.  Он  прямо  посинел  от  изнурения  и
усталости,  в  глазах  у него был испуг; вероятно, он еще не верил, что отец
возвратился  цел  и  невредим, - возможно, ждал, что за спиной отца вырастет
мрачная  фигура  часового,  но,  когда и убедился в безосновательности своих
опасений, все равно не мог согнать с лица обеспокоенность и боль.
     Воспитывавшийся   без   матери,   Борис   не   привык   к   проявлениям
сентиментальности,  поэтому и не бросился к отцу в объятия, хотя и хотел это
сделать;  он  даже  не поприветствовал отца радостным восклицанием, хотя это
восклицание  рвалось  у  него  из  груди;  он  даже не смог закрыть за отцом
дверь.
     Отава  сам  поколдовал  над замком, а когда оглянулся, то за Борисом, в
освещенном квадрате кухонной двери, увидел бабку Галю со свечкой в руках.
     - Все  в  порядке,  -  обоим  сразу сказал Отава. А потом обнял сына за
худенькие плечи и повел в кабинет.
     - Садись  вон  там,  -  указал  сыну на венецианское кресло, осознавая,
быть  может,  впервые  в  жизни,  бессмысленность всего, что его окружало: и
богатого  собрания  икон,  и  книжных раритетов, и истлевших манускриптов, и
этого    венецианского   кресла,   изготовленного   прославленным   мастером
Брусталоне,  что  ли,  он  сделал  за всю жизнь лишь несколько таких кресел,
одно  хранится  в  Эрмитаже,  еще  одно  где-то  в  Англии,  и вот у него, у
профессора  Отавы, тоже, но теперь это стало абсолютнейшей глупостью, теперь
это смешно в жалко.
     Борис  сел  на  краешке  кресла,  будто  чужой, смотрел на отца все еще
напуганными глазами, потом сказал, и в голосе у него был упрек:
     - Я думал, что ты не вернешься.
     - Могло случиться, - спокойно ответил Отава.
     - Не нужно было ходить в гестапо! - оживляясь, сказал Борис.
     - Поздно  слышу  толковый совет. - Отава тоже сел. Оба они возвращались
к  жизни,  между  ними  уже  проскочила искра иронии, столь характерной в их
отношениях;   Отава   заметил  у  Бориса  ироничность  еще  с  малых  лет  и
сознательно  культивировал  ее, считая это первым признаком острого ума, ибо
хотел  видеть  своего  сына  прежде  всего  умным  человеком. - Но куда же я
должен был идти? - спросил отец.
     - Бежать!  -  Борис соскочил с кресла, встал напротив отца. - Бежать на
фронт, вот!
     - Поздно,  -  уже  без  тени  иронии, даже утомленно, чего не следовало
себе  разрешать,  произнес  Отава.  - Дела мои, Борис, не улучшились и после
того,  как  я  выбрался  из-за  колючей проволоки. Все остается по-прежнему.
Считай, что я до сих пор за проволокой, а ты с другой стороны.
     - Зачем? - воскликнул сын. - Зачем это тебе нужно?
     - Считай,  потому  что  так оно и есть, - спокойно продолжал Отава, - и
прошу  тебя,  выслушай  все,  что  я  тебе  сейчас скажу, и запомни... Может
случиться,  что я... Одним словом, тебе придется заканчивать то, что я начал
много  лет  назад.  Ты  умный  парень,  многое  уже знаешь... К сожалению, я
ничего  не  могу  тебе  дать  из  того,  что сделал, но ты найдешь это после
войны...  В  институтских сейфах, вывезенных Бузиной... Ну, ты это знаешь...
Но я расскажу тебе...
     - Ну  что  ты,  отец?  -  Парнишка  подошел  к  отцу  совсем близко, он
мужественно  преодолевал  барьер  сдержанности, он наполнялся чуткостью, его
лицо  отмякло,  стало  красивым,  добрым  мальчишеским  лицом, он стал возле
Гордея   почти  вплотную,  стоило  лишь  протянуть  руку,  но  они  оба  еще
сдерживались,  они не привыкли к внешним проявлениям чуткости, в особенности
хорошо  знали  цену  жестам.  Однако на этот раз все должно было быть иначе,
чем  всегда,  и  все произошло действительно иначе, отец протянул сразу даже
не  одну,  а  обе  руки,  а  сын  почти  упал  к  нему в объятия и, пряча на
отцовской  груди  лицо,  захлебываясь  от  слез,  почти  закричал:  - Что ты
говоришь, зачем ты такое говоришь!
     - Нужно,  -  твердо сказал Отава, - ты сам видел все. Кто знает, может,
придется  увидеть  еще  большие  жестокости войны... Но ты должен знать, что
есть вещи, которые выдерживают... Историю народа нельзя уничтожить...
     До самого утра они не спали, и Отава рассказывал Борису про Сивоока.


                                  Год 1015
                            ПРЕДЗИМЬЕ. НОВГОРОД

                                                         В лета 6523. Хотящю
                                                           Володимеру ити на
                                                        Ярослава, Ярослав же
                                                     послав за море, приведе
                                                  Варягы, бояся отца своего.