когда  сверкнул широченный меч в руке всадника, хотя мечом этим он никого не
рубил,  ибо  стоял  в стороне на пригорке и только помахивал оружием, словно
бы  отгоняя  от коня оводов или мух, то уже тогда хлопец сразу узнал пьяницу
Какору  и  даже  не  удивился,  что купец оказался здесь, так, будто он и не
выезжал  из  Радогостя, спал себе где-то в укрытии, напившись крепкого меду,
а  теперь  услышал шум, да и прискакал, чтобы не прозевать добычу, ибо купец
должен  иметь  прибыль со всего, на то он и купец. И как только Сивоок узнал
Какору,  сразу  же,  не  задумываясь,  бросился  к  пригорку,  еще  издалека
размахивая  своей  дубиной  и  примеряясь  к  передним  ногам коня, ибо даже
теперь,  когда  вокруг  рубились  и кололись люди, когда лилась кровь, когда
падали  убитые ни за что и ни про что люди, Сивоок все еще не мог отважиться
бить  человека,  который  его  не бьет, даже такого человека, как Какора; он
метил  только в коня, хотел свалить его, поставить на колени, а потом выбить
из  рук Какоры меч и хотя бы этим отомстить за смерть Лучука. А может, и еще
за  что-нибудь?  За  это  появление  Какоры в Радогосте, за этот неожиданный
удар  в  спину  защитникам  города?  За  то,  что  привел  сюда  князя? Если
кто-нибудь  был  виноват  в  том,  что  происходило в это утро, так вот он -
перед  Сивооком.  И  если  уж  Сивоок  хотел  мстить,  то  должен был мстить
безжалостно.  Но  в  душе  его  жило  слишком  много  детского, он не умел с
холодным  разумом  наносить  удар,  а еще хуже: не смог сразу распутать весь
тот   клубок   событий,  который  разрастался  сегодня  с  самого  рассвета"
начавшись  с  той  минуты,  когда Какора со своим обозом впервые тронулся на
поиски  Радогостя,  чтобы  преподнести  его  в  качестве  подарка  князю  за
какие-то  там  выгоды и прибыли. Если бы мог, если бы знал, он бил бы Какору
еще  до  того,  как  тот  спохватился, но Сивоок по-глупому подбежал к коню,
метя  ударить палкой по передним ногам, а Какора вовремя его заметил, поднял
коня на дыбы, смял Сивоока, загремел:
     - Гоп! Гоп! Держите моего роба!
     Сивоок  вывернулся  из-под  грузного  коня, чтобы не быть раздавленным,
побежал  вниз,  а  за  ним  верхом  на жеребце с ревом мчался Какора; кто-то
пытался  преградить  путь  хлопцу,  и тут уже он, не глядя, махнул палкой, и
тот  кто-то,  не охнув, упал на землю, потом хлопца хватали с двух сторон, и
он  бил своей дубинкой направо и налево, потом врезался в самую гущу схватки
и  стоял  насмерть  вместе с радогощанами, пока его не оглушили чем-то, и он
долго  лежал  среди  мертвых,  и по нему топтались люди и кони, и он потерял
сознание;  когда  же пришел немного в себя, увидел, как мимо него проносятся
чужие  всадники,  а  где-то  по холмам и долинам Радогостя раздаются крики и
стоны,  -  там  бегали  перепуганные  насмерть  женщины,  за  ними  гонялись
пришельцы,  и  над  всем  этим  стлался  дым,  дыма становилось все больше и
больше,  -  собственно,  от  дыма,  наверное,  Сивоок  и  пришел в сознание.
Задыхаясь  и  кашляя, он поднял голову и увидел высокий столб яркого пламени
над  Радогостем,  над  самым  высоким холмом, где должно было стоять капище,
украшенное снаружи и изнутри невиданными узорами, резьбой и красками.
     Тогда  он  вскочил и побежал туда, и никто ему не мешал, никто не ловил
его,  ибо  он был, наверное, единственный, кто бежал к пожару, все остальные
удирали  оттуда, пожар гнался за людьми, прожорливо набрасывался на все, что
попадалось  у  него на пути: жилища, деревья, хлеб; ревела скотина, надрывно
лаяли  собаки,  ржали  кони,  а  над всем этим - сухой треск огня, полыханье
пламени, черные столбы дыма.
     Потом  все  же на Сивоока набросились какие-то люди, он защищался, бил,
быть  может,  и  отнял  даже у кого-нибудь жизнь, но сам остался цел, только
избит   до   полусмерти  и  увязан  крепкими  ремнями  так,  что  не  мог  и
пошевельнуться.  Его  привели,  как и многих других, в тихую долину, куда не
достигал  пожар,  но  оттуда  он  тоже  был  хорошо  виден;  в  этой  лощине
расположилась  дружина  с красными щитами, будто перенесенная неземной силой
от  пущи прямо туда, в самую середину Радогостя. Впереди дружины стоял белый
конь  в дорогом уборе, но не коня прежде всего увидел Сивоок, не драгоценный
нагрудник  на  нем  и не шитую золотом и камнями попону, а старого человека,
сидевшего  впереди  коня на кожаном раздвижном стульчике. И снова не дорогие
наряды  заметил  Сивоок  на  этом мужчине, не шелковый заморский плащ поверх
золотой  чешуйчатой брони, застегнутый круглой драгоценной пряжкой, не шитые
жемчугами   сапоги  из  зеленого  багдадского  сафьяна,  не  меч  в  ножнах,
украшенных  золотой  чеканкой,  рубинами,  яшмой  и изумрудами, - все это он
заметил  потом, когда ему нечего было делать, а только стоять и слушать, как
шла  речь о его судьбе, как говорили о нем, подобно тому как говорят о куске
дерева,  о  вещи, которую можно просто выбросить или отдать кому-нибудь. А в
тот  момент,  когда  его толкнули к сидящему старику, он увидел прежде всего
его  глаза.  Он  натолкнулся  на  твердые  глаза,  равнодушные, напоминающие
выступающий  из  воды  камень;  эти глаза смотрели на него и не на него, они
смотрели  словно  бы  сквозь  него,  но  и  не сквозь него, они все видели и
одновременно  -  ничего,  для них не существовало ничего на свете, кроме них
самих,  они  жили  собственным  светом,  собственными хлопотами, усталостью,
знанием,  покоем.  Эти  глаза  так  поразили хлопца, что он даже не удивился
появлению  Какоры,  уже  не  на коне, а пешего, хотя все равно назойливого и
наглого.  Какора крепко держался за ремни, которыми увязан был Сивоок; могло
показаться,  что Какору сейчас более всего интересуют именно эти ремни, а не
хлопец;  пока  Сивоок  оцепенело рассматривал холодные глаза старика, Какора
склонил свою башку в поклоне, забормотал:
     - Великий княже, это - киевский отрок, прислуживавший мне, а ныне...
     Глаза  старика  по-прежнему  жили  своей  отдельной  жизнью,  и  голос,
прозвучавший  в  ответ  на  запутанную речь Какоры, никак не вязался с этими
глазами,  -  это  был  утомленный,  приглушенный  голос  старого человека, в
голосе  чувствовалась сила, улавливалась многолетняя привычка к повелеванию,
а  еще  пробивалась сквозь этот голос сытная еда и питье всласть. Но Сивоок,
как  и  перед тем, не вслушивался в слова, он слышал все, но не углублялся в
смысл,  он  видел  теперь  отчетливо  и  старого  человека,  которого Какора
называл  великим  князем  и  который,  следовательно, был князем Владимиром.
Наверное,  Сивоок  видел  и  его  коня, и богатую сбрую, и богатый наряд, но
более  всего  интересовали  его  в  тот момент твердые, почти нечеловеческие
глаза.
     - А раз киевский, значит, крещеный, - бормотал Какора.
     - Хорошо, - промолвил князь.
     - А поелику имею свою добычу в городе, так пускай этот отрок...
     - Про что молвишь?
     - Пускай будет моим челядником. Робом.
     - Не твой отрок, а киевский.
     - Оставался здесь...
     - Все равно - киевский.
     - Но, княже. - Голос Какоры стал почти плаксивым.
     - А что киевское - то княжеское.