всем  необходимым  и  Гитлер,  и  Муссолини. В Италии фашизм представлялся и
вовсе  чем-то  опереточным со всей этой игрой Муссолини под римских цезарей,
с  его  речами  с  балкона  Венецианского  дворца  в Риме, с переодеванием в
черные  рубашки.  Само  собой разумеется, мы осознавали опасность, мы знали,
что  нас  не  любят  за  то,  что  государство  наше  не  похоже на любое из
существующих  в  мире  и  из  тех, которые когда-либо существовали в истории
человечества,  но  мы  ощущали  собственное могущество, мы бодро пели: "Если
завтра  война..."  -  и обещали бить врага на его собственной территории, и,
убаюканный  такой  уверенностью,  некий  профессор  Отава мог разрешить себе
роскошь  заниматься  изучением  таких отдаленных проблем, как художественное
прошлое  своего  народа,  спокойно  и  неторопливо  воссоздавал  он  в своем
представлении   золотой  век  Киевской  Руси,  совершал  вместе  с  древними
мастерами  путешествия  по  всей  земле,  покрытой  пущами  и борами, строил
соборы,  украшал их дивными фресками и дорогой мусией, и никто ему не мешал,
никто  не считал это вредным и несвоевременным; почтительность, которой были
окружены  его  на  первый  взгляд  странные и не для каждого нужные занятия,
успокаивала  Гордея Отаву все больше и больше, он был убежден, что так будет
длиться  столько,  сколько потребуется, ничто не помешает ему закончить дело
его  жизни,  никто  потом  не  обвинит  его  в том, что он зря потратил свою
жизнь, бесцельно провел ее в безделии.
     Но     чтобы     такой     вот     странный    и    печальный    финал,
бессмысленно-трагический финал?
     На  всякого  мудреца  довольно  простоты.  Старое,  к  сожалению, вечно
актуальное предостережение...
     Шнурре  примчался  в  гестапо  лично.  Он не полагался на тех не в меру
ретивых  болванов,  которые  только и знают, что хватать людей без разбора и
упрятывать  их  в  тюрьмы.  На  штурмбанфюрере был серый гражданский костюм,
серое  ворсистое  пальто,  мягкая  шляпа,  которую он снял, вбежав в комнату
впереди  зондерфюрера,  в  уже  полутемную  комнату, где Гордей Отава сквозь
сумерки  пытался  рассмотреть  внутреннюю гестаповскую тюрьму, погруженный в
свои  невеселые  думы.  Быть  может, профессор Шнурре снял свою мягкую шляпу
(просто  диву  даешься,  как  это  он  ухитрился  довезти  из самой Германии
неизмятой  такую  мягкую  шляпу!)  из  уважения  к своему коллеге профессору
Отаве,  а  может,  просто  потому,  что вспотел, пока взбирался на четвертый
этаж,  ибо  он  не  мог  спокойно подниматься по ступенькам, зная, что здесь
ждет  его  герр  профессор,  ждет  или не ждет, - быть может, он и не ожидал
поддержки,  совершенно  случайно, вероятно, упомянув его имя, но среди людей
науки  должны  существовать  определенные  нормы поведения, должна быть, как
говорится,  солидарность,  старые  профессора  еще  в  его юности учили, что
между  учеными она должна быть даже в ошибках, как между святыми и женщинами
-  в  грехах,  хотя  это можно было бы отнести и к государственным деятелям,
которые  то  с  непонятной  придирчивостью выискивают малейшие ошибки друг у
друга,  то  внезапно  закрывают глаза даже на совершенно откровенный разбой,
но,  благодарение  богу,  с  этим  будет  навсегда  покончено,  как только в
Европе,  а  потом  и  во  всем  мире  воцарится  новый порядок установленный
доблестными   немецкими   войсками  под  мудрым  водительством  фюрера,  ибо
немецкая  нация  издавна  считается  самой справедливой на земле, ее великие
мыслители,   поэты,   музыканты  заложили,  как  никто  другой,  основы  для
гармоническою  правопорядка  в мире, остается теперь сделать еще одно усилие
и...
     Он  говорил  безумолчно  все  то  время, пока спускались по ступенькам,
великодушно  уступил  Отаве  место у поручней, ибо все равно ведь тот не мог
броситься  вниз,  в  узкую  каменную  шахту,  предусмотрительно загороженную
крепкой   проволочной   сеткой;  кроме  того,  бросаться  вниз  головой  для
профессора  Отавы теперь, когда его так своевременно и благородно спасали (и
уже  вторично,  а  если  считать еще и случай с сыном, то в третий раз!), не
было  ни  причин,  ни  тем  более смысла, если вообще можно найти какой-либо
смысл  в  том,  чтобы  добровольно  разбивать  голову, которую еще никому не
удавалось  заново  склеить,  да,  ха-ха!.. - к сожалению, не удавалось, хотя
иногда  в  этом  и  ощущалась  потребность;  история  дает  нам бесчисленное
множество   примеров,  и  в  данном  случае  голова  профессора  Отавы  тоже
принадлежит  истории,  так,  как  принадлежат  истории  головы  всех великих
государственных   мужей;   они   как  раз  проходили  вестибюль,  украшенный
(профессор  Отава  утром  и  не заметил этого "украшения") большим портретом
Гитлера    с    украинской    надписью   внизу:   "Гитлер-освободитель",   -
коричневато-зеленые   оттенки,   военный  плащ  с  оттопыренным  воротником,
высокая  офицерская  фуражка,  звериное  лицо между зеленоватостью фуражки и
плаща,  размашистые  штрихи,  всеобщая  колючесть,  впечатление  такое,  что
портрет  вот-вот  зарычит  на  тебя по-тигриному; бедная история! - за какие
провинности суждено ей терпеть и такие вот отвратительные физиономии?
     Но  Гордей  Отава молчал. Он мог бы многое сказать разговорчивому герру
Шнурре,  но  роли  у  них  были  такие,  что  у  одного рот не закрывался от
восторга  перед  своими  успехами, своей непобедимостью, а другой должен был
только  молчать  или  же отвечать на вопросы, которые может задать ему любой
из  победителей,  -  вопросы  самые  неожиданные, самые бессмысленные, самые
оскорбительные,  самые возмутительные, все равно, его долг теперь заключался
только  в том, чтобы удовлетворять любознательность победителей, ублажать их
капризы,  подтверждать  их  предположения,  и  все  это без малейшей попытки
сопротивления,  потому  что  по  условиям  военного  времени  он  может быть
отнесен  к разряду людей, представляющих опасность для "нового порядка", как
это  уже  чуть  было  и  не  случилось из-за ненужной ретивости функционеров
гестапо,  и  если  бы  только  он  так  своевременно  не  вспомнил  о  своем
великодушном  и,  благодарение богу, влиятельном коллеге, то неизвестно, чем
бы все закончилось, и...
     Профессор  Отава  чувствовал  себя  в  роли  обреченного  удовлетворять
пожелания  победителей даже тогда, когда они вышли из серого здания гестапо,
и  когда  они  ужинали  в ресторане с надписью на входной двери: "Только для
немцев",  и  когда  после  ужина  Адальберт  Шнурре  предложил ему небольшой
шпацирганг,  то  есть  прогулку,  до площади Богдана и вокруг Софии, считая,
что  будет  хорошо  малость  развеять  неприятное настроение этого не совсем
счастливого,  точнее говоря, просто-таки фатально несчастного дня, отбросить
от  себя остатки невзгод, как отбрасывают ненужные воспоминания, а что может
лучше  служить  этому,  чем  ночная  прогулка  вокруг  тысячелетней  святыни
славянского мира.
     Жесточайший  враг  не  придумал  бы  более тяжкого наказания для Гордея
Отавы,  чем  предложенная  ему после всего прогулка вокруг Софии; в мертвом,
истерзанном,  оскверненном, поверженном городе, средь темной ночи должен был
он  ходить  туда  и  сюда  возле  собора,  изучению которого посвятил жизнь,
ходить   мимо  фашистских  часовых,  торчавших  тут  и  там  и  самодовольно
откликавшихся   на   пароли,   ходить   лишь  для  того,  чтобы  осознать  с