Отава  прошелся  по  комнате,  встал у окна. Надеялся, что увидит Киев,
быть  может,  Крещатик,  а  возможно, и Софию, с высоты Киев еще прекраснее,
хотя,  конечно,  не  со  всякой  высоты, как он в этом уже убедился, сидя на
сырецком  холме.  Однако  не  Киев  увидел  профессор Отава. Окно выходило в
узкий  двор,  запертый  с  противоположной стороны зданием, похожим то ли на
пакгауз,  то  ли  на пожарное депо, такое оно было высокое и безликое, но, в
отличие  от  хозяйственных  помещений,  здание  это,  как и основной корпус,
делилось  на этажи, только этажи были какие-то приземистые, так что трем или
четырем  этажам  основного  корпуса  соответствовало примерно пять или шесть
этажей  того  строения, и этажи в нем, как и в основном здании, обозначались
окнами,  один ряд таких окон проходил почти на уровне глаз профессора Отавы,
он  хорошо видел их со своей позиция и мог убедиться, что это, собственно, и
не  окна  в  обычном  смысле этого слова, а просто отверстия, как в собачьей
будке,  с  той  лишь  разницей,  что собак никто еще не догадался прятать за
стальными  решетками,  а  тут все окошки были защищены так надежно, будто за
ними хранились все золотые запасы мира.
     - Пан  профессор  Отава?  -  послышалось  за  спиной. Отава повернулся.
Позади  него  стоял  высокий,  худощавый  зондерфюрер  с  полоской орденских
планок  над  карманом  форменного  френча,  устало щурился против света, изо
всех сил изображая вежливость и интеллигентность.
     - Да, - сказал профессор. - Я - Отава.
     - Простите,  что  заставил вас ждать. - Зондерфюрер говорил - о диво! -
на  украинском  языке,  хотя  с  непривычным  металлическим оттенком, но все
равно  по-украински,  -  видимо, он был из людей, подготавливаемых Альфредом
Розенбергом  для  освоения новых территорий, а возможно, профессор имел дело
с   полиглотом,  владевшим  всеми  европейскими  языками.  Какое  это  имело
значение?
     - Прошу  садиться,  -  пригласил  зондерфюрер  и  не  сел,  пока не сел
профессор,   видимо,   когда-то  его  обучали  хорошему  тону,  а  возможно,
опять-таки  специально  все  приготовил для встречи с советским профессором,
хорошо  зная, что с немецкой бесцеремонностью Отава уже вдоволь познакомился
в лагере, так пусть убедится еще и в немецкой цивилизованности.
     - Курить?  -  спросил  зондерфюрер, не придерживаясь больше правильного
словоупотребления  и  переходя  даже  в  чужом  для  него  языке  на обычный
солдатский жаргон с безличными формами.
     - Благодарю, не употребляю, - еле заметно улыбаясь, ответил Отава.
     - У вас хорошее настроение? - полюбопытствовал зондерфюрер.
     - Было  бы  лучшим,  если бы мы с вами не встречались, - пошел напролом
Отава.
     - Прошу помнить, - сухо сказал гестаповец, - тут не шутят.
     - Знаю.
     - Тут отвечать на вопросы.
     - Или не отвечать, - уточнил Отава.
     - Нет, - облизывая губы, наклонил голову гестаповец, - отвечать.
     Он  смотрел  на  Отаву  исподлобья, смотрел долго, между ними произошел
поединок  взглядов:  Отава  выдержал эту молчаливую борьбу, но гестаповец не
разочаровался  и  даже,  как видно, не рассердился, упруго поднялся с места,
прошелся  по  комнате,  затем  приблизился к столу, отпер ящик, посмотрел на
какие-то  бумаги, достал из другого ящика несколько чистых больших бланков с
изображением хищного фашистского орла вверху, сказал, садясь:
     - Вы будете рассказывать.
     - Что именно? - не понял Отава.
     - Все.
     - Но что именно?
     - Вы - профессор Отава. Так?
     - Раз  вам  это  известно, то в самом деле так. Я Отава. Был профессор.
Теперь просто...
     - Мы еще будем говорить об этом. Большевик?
     - Как все, - сказал Отава. - Как весь мой народ.
     - Я спрашиваю - вы член партии большевиков?
     - Сейчас это не играет роли.
     - Я спрашиваю.
     - К сожалению, не был членом партии, но теперь жалею. Очень сожалею.
     - Моральные  критерии  нас  не  интересуют.  Дальше:  с  какой целью вы
остались в Киеве?
     - То есть?
     - Зачем вы остались в Киеве? Варум, то есть почему?
     - Но ведь... странно... Это - мой город... Здесь мой отец, дед, все...
     - Моральные категории нас не интересуют. С какой целью вы остались?
     - Что  касается  меня,  то  тут  были  разные причины, но... Весь народ
остался на своей земле. Вы что - будете допрашивать весь наш народ?
     - С  какой  целью?  -  не  слушая его, торочил свое зондерфюрер, что-то
быстро царапая простым карандашом на бумаге.
     - Спасал  исторические  сооружения  Киева,  - сказал утомленно Отава, -
соборы,  Лавру...  Это,  конечно,  бессмыслица, один человек здесь ничего не
мог  поделать,  но  мне  помогали...  Многие люди помогали, хотя, конечно, у
людей - другие заботы... Но не будем об этом...
     - А какая цель? - Гестаповец долбил в одно место, будто дятел.
     - Все, больше мне сказать нечего.
     - Кто остался с вами?
     Отава  решил,  что  речь идет о Борисе. Конечно, они знают о сыне точно
так  же,  как  уже  все  знают  о нем, но произносить имя сына в этом логове
смерти он не мог.
     - Один,  - сказал он, - я всегда был одиноким... Кто хочет идти на риск
открытий и новых теорий в науке, должен быть готовым к одиночеству...
     - Повторяю:  нас  не  интересуют  категории моральные. Я спрашиваю, кто
ваши сообщники?
     - Сообщники? В чем?
     - В вашей работе.
     - В какой работе? Я же сказал, что работа ученого требует...
     - Нас   не  интересует  ваша  работа  ученого...  Нас  интересуют  ваши
сообщники по подрывной работе против рейха... Здесь, в Киеве...
     - Кажется,  вы сказали, что здесь не шутят? - холодно напомнил Отава. -
Что должны означать ваши слова?
     - Означают   то,   что   означают.   -  Зондерфюрер  толкнул  несколько
исписанных  листов  к  Отаве,  подложил  ему  остро  заточенный  карандаш. -
Подписывать. Могу перевести.
     - Не  нужно, я понимаю по-немецки, - сказал Отава, просматривая записи,
и  отодвинул  один за другим листы к гестаповцу. Карандаш он вовсе не брал в
руки.  - Здесь написано, что я остался в Киеве, имея задание вести подрывную