такой  очаровательный  город,  как  Киев,  а  теперь  вот  еще  - украинский
профессор,  что уже вовсе не вяжется с утверждениями о дикости этих людей; к
тому  же  профессор,  видно, самый что ни на есть настоящий, ибо мотоциклист
отродясь  не  видел  подобных  квартир,  такого  количества  книг,  а уж про
коллекцию икон, то лучше и вовсе помолчать.
     - Унтершрибен!  - выкрикнул он еще раз, потому что профессор колебался;
глупый  профессор,  испугался  обыкновеннейшего  вызова в гестапо, где его о
чем-то  там  спросят  и  выпустят,  правда, могут и не выпустить, такое тоже
часто  бывает,  но  раз уж тебя вот так приглашают, а не забирают ночью, как
сонную курицу, то это примета хорошая, следовательно: - Унтершрибен!
     Профессор  наконец подписался в получении повестки, мотоциклист спрятал
бумажку  в  свою  сумку,  загремел  плащом,  небрежно  повернулся  и ушел из
кабинета  через  длинный  коридор,  усеянный,  будто небо звездами, суровыми
глазами  святых;  следовало бы, конечно, сказать "ауфвидерзеен", но до такой
вежливости  мотоциклист  не  снизошел,  ибо  это  все-таки  не  Германия,  и
профессор  хотя  и настоящий, как видно, но большевистский, а с большевиками
мотоциклисту приказано было бороться, а не раскланиваться.
     Гестапо  помещалось в доме на Владимирской. Хотя снаружи стояла стража,
за   тяжелыми   дверями   Отава   нос   к  носу  столкнулся  сразу  с  двумя
автоматчиками,  а  еще два точно таких же стояли чуточку дальше от двери, на
возвышении,  проходившем  через  весь  вестибюль  в  виде  эстрады.  На этой
"эстраде"  вертелось  еще  несколько  людей  в  гражданском,  и  среди них -
молодая светловолосая женщина.
     Один  из  часовых  молча протянул руку, Отава положил ему в ладонь свою
повестку.
     - Ждать,  - сказал по-немецки часовой. Все они, начиная с мотоциклиста,
начиная  еще с охранников Сырецкого лагеря, в обращении к местному населению
употребляли   только  инфинитивные  формы.  Не  говорили:  "иди",  "садись",
"работай", "жди", а - "идти", "садиться", "работать", "ждать".
     Видимо,  этой  безличностью  в  обращении  они  хотели подчеркнуть свое
презрение  к  завоеванным или сразу же хотели приучить гражданское население
к жандармскому жаргону.
     Часовой снял телефонную трубку, попросил какой-то номер.
     - К  вам  здесь,  -  сказал  кому-то,  взглянув  на  повестку,  не  без
удивления произнес: - Профессор. Профессор Отава. Хорошо.
     Положил  трубку,  посмотрел  на  Отаву уже и вовсе дикими глазами, так,
будто  он  причинил ему бог весть какое огорчение своим неожиданным здесь, в
этом мрачном учреждении, званием, гаркнул:
     - Ждать здесь!
     С  "эстрады"  спустилась  женщина,  подошла  к  профессору, сказала ему
по-украински:
     - Вас просят подождать здесь.
     - Благодарю,  -  ответил Отава, - в предложенном мне объеме я, кажется,
могу очень хорошо понимать немецкий язык.
     - За  вами  сейчас  придут, - не слушая его, заученно сказала женщина и
отошла в сторону.
     На  профессора  смотрели  все:  часовые у дверей, часовые на "эстраде",
несколько  подозрительных  типов  в гражданском - то ли шпики, то ли палачи.
Ему  неприятны  были  эти  смотрины,  еще  более  неприятным было ожидание у
дверей,  унизительное  и  жалкое,  он  чувствовал  себя  сейчас  в положении
больного,  которого разрезали на операционном столе и забыли или не захотели
зашить.  Если  бы это было при других обстоятельствах, до войны в его родном
городе  (а  теперь он стал чужим, чужим!), то он бы ни за что не стал ждать,
сказал  бы:  "Что?  Нужно ждать? Ну, так к в другой раз" - и немедленно ушел
бы.  Но  тут  ему  некуда  было  идти, он был в западне, знал, что все равно
отсюда  его  никто  не  выпустит; не прийти сюда тоже не мог, потому что все
равно  забрали бы, а так еще была какая-то надежда, он весьма недвусмысленно
выразил  ее  сыну, когда шел в гестапо: попросил Бориса, чтобы тот ждал его,
чтобы  никуда не выходил из помещения, не лез на рожон, очень просил сына, и
тот  обещал,  только  уже  когда  отец был у дверей, Борис глухо спросил: "А
если не вернешься?"
     Отава  сделал  вид,  что  не  услышал  вопроса сына, поскорее закрыл за
собою  двери: он хотел вернуться, верил почему-то, что вернется домой, а что
дальше  -  не  знал. Если бы не сын, то не было бы для него никакой трагедии
даже  в смерти. Но был сын. А еще было дело его жизни. Собственно, у каждого
есть  какие-то дела, но убивают людей, не спрашивая, что они оставляют после
себя  незаконченным,  неосуществленным. Наверное, незаконченных дел гибнет с
людьми больше, чем завершенных...
     Наконец  за  Отавой  пришли.  Невысокий  черноволосый молодой человек с
расчесанными    на    пробор    лоснящимися   волосами,   густо   смазанными
бриллиантином,  важно  спустился  по лестнице, подошел к часовому, отобрал у
него  повестку,  небрежно  помахивая ею, снова направился к лестнице, издали
уже бросив через плечо Отаве:
     - Комм!     ______________
     
     Поднимались  на  третий  или  четвертый  этаж,  лестничная  клетка была
ограждена  плотной  проволочной сеткой, чтобы никто не попытался броситься с
высоты  и  таким  образом избавиться раньше времени от всех тех мук, которые
ему  уготованы;  плутали по длинным коридорам с мертвыми дверями, профессору
казалось,  что  они  никогда  никуда  и  не придут, он хотел, чтобы это была
просто  шутка,  чтобы  его так вот поводили-поводили, а потом и выпустили из
этого  мрачного  здания,  потому  что  и  в самом деле - о чем он должен был
здесь  говорить,  о  чем  давать  показания? Но вот открылась одна из многих
безликих  дверей,  он  очутился  в  казенной,  плохо  побеленной  комнате, в
которой,  кроме  стола  и  двух стульев, ничего не было; черноволосый бросил
ему:  "Ждать!" - и исчез, но вышел не в ту дверь, через которую они вошли, а
в  другую,  которая была в боковой стене и вела, как успел заметить Отава, в
точно такую же мертвую, пустую комнату.
     Профессор  немного  постоял  средь комнаты, надеясь, что к нему придут,
но  никого  не  было, зато появилось неотвязное ощущение, что за ним следят;
оно  было  таким  навязчивым, что он даже стал оглядываться вокруг, но нигде
не  увидел  ничего похожего на устройство для слежки, на него могли смотреть
разве  что сквозь щель в дверях, но это было несерьезным для такого мрачного
учреждения.
     Садиться  на  стул  не хотелось, потому что если его начнут допрашивать
(о  чем?  о  чем?),  то  уж  непременно  посадят  на  стул в заставят сидеть
долго-долго,  прикажут  думать,  взвешивать.  Не трудно себе представить ход
такой процедуры.