- Имею добычу свою по повелению...
     - Имеешь - вот и имей. А отрок - княжий человек. Развязать.
     - Убежит! - закричал Какора.
     - Правда? - спросил князь, не глядя на Сивоока.
     - Убегу, - честно пообещал Сивоок.
     - Тогда  развязывайте  его!  -  велел  князь  и отвернулся, так, словно
устал  от  созерцания  такого необычного отрока, на самом же деле, наверное,
он  и не видел его, ибо разве можно что-либо увидеть такими твердо-холодными
глазами?
     Если  бы его держали, если бы пробовали повалить на землю, он защищался
бы,  кусался,  рвался  из  всех  сил,  но  ничего этого не случилось, просто
старый  человек  с  холодными  глазами  велел  развязать,  чьи-то руки умело
распутали  на  нем  ремни,  Какора,  правда,  толкнул под бок, но сразу же и
отскочил,   опасаясь  быстрой  сдачи.  Сивоок  пошевелил  затекшими  руками,
переступил  с  ноги  на  ногу.  Был  свободен,  обидно  свободен,  бежать не
хотелось, ибо некуда было бежать и причины для этого не было.
     Теперь  его  никто  не  трогал, потому что все каким-то образом узнали,
что  он  был перед глазами князя и князь велел зачислить его к своим воинам.
Сивоок  мог  толкаться  среди  всех, мог куда-то бежать, как все, мог что-то
там  тащить,  с кем-то есть, пить. Но у него были свои заботы, он бросился к
дому  Звениславы - там все пылало, начал искать Ягоду, побежал к тому месту,
где стояла его хижина, - и всюду огонь, огонь, огонь.
     Изорванный,  избитый,  в  кровоподтеках,  Сивоок  натыкался  то на один
пожар,  то  на  другой,  кого-то спасал, а там кто-то спасал его, потому что
сдуру  сгорел  бы,  придя  в  отчаяние  оттого,  что не находит ни Ягоды, ни
Звениславы;  Сивоок  не  мог  толком  понять  всего,  что  слышал,  а слышал
множество  страшных  рассказов,  былей  и  небылиц; и так закончился день, и
миновала  ночь,  а  в  Радогосте еще пылало, и дым расползался на окружающие
пущи,  и уже ползли новые слухи о том, как вчера сгорела в капище Звенислава
и,  может, еще кое-кто, и как дружина и вои погнали вечером всех радогощан к
Яворову  озеру,  чтобы  они  приняли  там  крест, и как привезенные князем с
собой  киевские  и греческие священники зашли под яворы и приготовили кресты
и  сосуды  со священной водой и кропила, а люди не хотели идти в воду, и был
крик,  и  были  вопли  отчаяния,  а  потом  из Яворова озера поднялись руки,
могучие  и  шершавые,  как  кора  деревьев,  сотни  лет  стоявших  в воде, и
схватили  священников,  а  с  ними и некоторых дружинников, и со всем, что у
них  было  в  руках: с крестами, кропилами, оружием, - втащили их в озеро, и
воды  навеки  сомкнулись  над  ними,  и  ужас  воцарился  там, все бросились
врассыпную,  пока  не  узнал  обо всем этом князь и не велел поставить новых
священников  и  сам  приехал  на  берег озера, чтобы проследить за крещением
непокорных  радогощан,  а  если нужно будет, то и встать на прю с их старыми
богами.  Однако  боги,  видимо, довольствовались первой жертвой, которую для
себя  избрали,  и  уже  нечего  больше не случилось страшного, и утром князь
велел  тушить  пожары  и  ставить  на  месте  Звениславина капища деревянную
церковь.
     Люди  князя  не жалели ни сил, ни времени, лишь бы только была церковь;
и она возвысилась на холме, острая и голая, как и крест над нею.
     И  снова  - в который уж раз - Сивоок должен был смотреть на тот крест,
который забрал у него все самое дорогое.


                                  1941 год
                                ОСЕНЬ. КИЕВ

                                              Луковица, брось дурить голову!

                                                                   П.Пикассо

     Из  гестапо  пришли  спустя  некоторое  время;  дали  профессору  Отаве
передохнуть  после  концлагеря  два дня, а может, наоборот, нагоняли страху,
потому  что  все равно ведь он должен был вывести из этого лагеря наибольший
страх  перед  таинственным  гестапо, которого боялись больше, чем стрельбы в
ярах,  ибо  там просто убивали, а в гестапо, как рассказывали, людей долго и
жестоко  мучили,  чтобы  потом покончить с ними каким-то особенно изощренным
способом;  вот  они  и  не  торопились,  ведь  профессору  Отаве некуда было
податься,  каждое  его  движение  прослеживалось,  дом  надежно охранялся не
потому,  что  там  находился  Гордей  Отава, а по другим причинам, но раз уж
сюда  попал  и  советский профессор, то он должен был сидеть там до тех пор,
пока  не  придут  за ним оттуда, откуда должны прийти, а тем временем пускай
он   сидит,  малость  отходит  после  пребывания  в  Сырецком  концлагере  и
проникается  испугом  до  мозга  костей.  Вероятнее  всего,  именно  из этих
"высоких"  соображений  гестаповцы и не торопились и пришли не первыми, даже
профессор   Шнурре  не  стал  беспокоить  Гордея  Отаву  в  первые  дни  его
пребывания  в  собственной  квартире,  ибо  хотелось  ему  показаться  не  в
качестве  штурмбанфюрера,  с  чем  он  всегда  успел  бы, а прежде всего - в
качестве  профессора  Адальберта Шнурре, давнего оппонента профессора Отавы,
до  некоторой  степени  коллеги,  эт цетэра, эт цетэра. И вот пока в гестапо
функционер,  имевший  в виду Гордея Отаву уже с того момента, как его вывели
за   колючую   проволоку   (точнее,   из-за   колючей  проволоки)  Сырецкого
концлагеря,  готовил  еще  только  бланк для повестки, которую он должен был
выписать  и  послать  через  вооруженного  автоматом мотоциклиста, одетого в
черный  клеенчатый  плащ, лоснившийся от дождя и твердо гремевший при каждом
движении  -  мертвый  звук  обреченности,  подчеркиваемый  еще самой фигурой
мотоциклиста,  неуклюже  корявой  и  зловещей,  так  вот,  опережая  всех: и
Адальберта   Шнурре   с   его   остатками   профессорской   деликатности,  и
гестаповского  функционера  с  его  теорией  неторопливого страха, и черного
мотоциклиста  в  плаще  с  мертвым шуршанием, - в квартиру профессора Гордея
Отавы заявился совершенно неожиданный человек.
     Собственно,  и  не  заявился, а прибыл вполне осознанно, выбрав заранее
адрес  профессора,  даже  наверняка  зная, что Отава не эвакуировался в тыл,
более   того,   зная  даже  о  том,  что  Отава  выпущен  из  концлагеря,  -
следовательно,  профессор стоял перед лицом неотвратимости, имел уже в одной
руке  жизнь,  а  в  другой  смерть, а если сказать точнее, то в обеих у него
была  уже  смерть,  и только чудом он временно отодвинул ее и очутился среди
живых,  а  живой,  как известно, думает о живом. Руководствуясь этим твердым
принципом,  и  отыскал  его  небритый  человек  в  старом  кожаном  пальто с
поднятыми  плечами,  видимо, хорошенько набитыми ватой или еще чем-то, что в
таких  случаях  подкладывают  портные,  в изрядно поношенных брюках, которые
оставляли  достаточный промежуток над затоптанными в грязи туфлями для того,
чтобы  охочие  могли полюбоваться дырками в носках у человека, а уж заодно и