отчетливые слова за все время.
     - Молчи!  - закрыла ему рот ладонью Ягода. - Сиди тихо, так нужно. Боги
нам простят. Они добрые.
     - А люди? Звенислава? - спросил Сивоок.
     - Они не будут знать.
     Какоры  на  торгу  не  было.  Исчез бесследно. Он не стал ни искать, ни
ожидать  Сивоока.  У него были свои неотложные купеческие дела, он торопился
в  дорогу.  На  торговой  площади  остался  лишь  конский навоз да имущество
Сивоока: мех и палка.
     Так  Сивоок  остался  жить  в  Радогосте  и  учиться у тетки Звениславы
познавать  не  только внешнюю, но и внутреннюю сущность, душу красок. У деда
Родима  он  видел лишь, какая краска куда накладывается, воспринимал это как
непоколебимую  данность, теперь же от доброй сердцем старой женщины узнавал,
что  каждый случай требует своей масти, своего оттенка и что краски, подобно
людям,   бывают   веселыми,   чистыми,  ласковыми,  доверчивыми,  невинными,
грустными,  скучающими,  крикливыми, жалобными, холодными, теплыми, мягкими,
твердыми,   острыми,   тихими,  въедливыми,  сладкими,  терпкими,  томящими,
торжественными,  достойными,  тяжелыми,  понурыми,  убийственными.  Он  знал
теперь,  что красный цвет означает любовь и милосердие, небесный - верность,
белый  -  невинность, радость, зеленый - надежду, вечность, черный - печаль,
грусть,  а  желтый - ненависть, измену, золотой же - святость, совершенство,
Мудрость, уважение.
     Он  пробовал  накладывать  цвета  на  глину  и  на  дерево,  и  у  него
получилось  сразу,  он  даже  не  поверил,  а Звенислава сказала, что у него
что-то  такое,  чего  нет  ни  у кого из людей, а именно этим и определяется
тот, который может сотворить из небытия новый мир богов и узоров.
     По  ночам,  когда  ничто  не  чинило  преграды, к нему приходила Ягода.
Снова  между ними было то же самое, что в первую ночь в храме. Но на большее
Сивоок  не  отваживался,  а  когда  разгоряченная  Ягода пыталась дознаться,
почему она не мила ему, он рассказывал ей про Величку.
     - Да ее ведь нет! - удивлялась Ягода.
     - Где-то есть.
     - Но здесь, рядом с тобой, я!
     - Стоит она предо мною.
     - Какова же она?
     - Тоненькая и маленькая. Будто стебелек.
     - Глупый!
     Она  целовала его, убегала, угрожая больше не прийти, но приходила еще,
и  снова начиналось то же самое, пока не случилось неизбежное. Тогда уже шла
по  лесам  пестрая  осень,  играли  в пущах туры, падали первые заморозки на
землю,  в  Радогосте на ночь протапливались хижины, и Сивоок тоже разводил в
своем  жилище  полыхающий  костер,  и вот рядом с ним, не выдержав пыла огня
внутреннего  и  огня  костра,  Сивоок  стал  мужчиной. Ягода бежала от него,
пообещав прийти еще и назавтра, но уже не пришла больше до скончания века.
     Утром  у  ворот  Радогостя  остановилась  дружина  с  красными  щитами.
Внезапно  и  спокойно  появилась  ниоткуда,  выступила  из  бора,  словно бы
рожденная  им:  окутанная  сизой  пеленой  холодного  тумана,  то  ли стояла
неподвижно,  то  ли  двигалась прямо к тому замшелому мосту и к тем воротам,
сквозь которые входили когда-то в Радогость Какора и Сивоок.
     Но  Сивоок  еще  не  видел того, что происходило пред местом, у древних
священных  боров,  подернутых  холодным  осенним  туманом. Он увидел дружину
несколько  позже,  а  тут, в хижине, отведенной ему Звениславой, первое, что
увидел,  была  серость,  которая  покрыла  воспоминания  о  ночи, о том, что
случилось  ночью,  серость  стыда  и отвращения. Он лежал на широкой дубовой
скамье,  покрытой  медвежьей шкурой, остывшая хижина дышала на него холодным
воспоминанием  о  том,  что случилось ночью, а может, перед самым рассветом,
он  хотел  бы,  чтобы ничего этого не было, но хорошо знал, что возврата уже
нет,  что  он  никогда не вернется в детство, из которого сам выскочил, зато
он  мог  хотя  бы  на  какой-нибудь  час  спрятаться  от  самого  себя,  мог
возвратиться  в  сон,  он  натянул  на себя теплую шкуру, где-то были слышны
крики  и топот, столь непривычные и странные в тихом всегда Радогосте, и все
это  вгоняло  его в сон, серая пелена заволакивала ему не только глаза, но и
мозг,  не  верилось,  что  так  недавно, еще только вчера, он жил в радушном
свете  наставлений  Звениславы,  а  теперь была серая зола в угасшем костре,
серость  в окнах, серость во всем. Он уснул, и приснилась ему тишина, тишина
на  Яворовом озере, тишина в пущах, а в городе тишины не было, в городе били
в  деревянные  била и колотушки, стучали в двери, кричали, бегали, топали. И
Сивоок  тоже  должен  был  бежать;  разбуженный  кем-то,  он толкнул тяжелые
наружные  двери,  тревожный  холод резко дохнул ему в лицо, он увидел людей,
все  бежали  в  направлении  к  охраняемым медведем воротам, дети еще где-то
спали,  здесь  было  много  женщин и мужчин, бежали все: те, которые жили на
бесплодных  взгорьях,  и те, которые на плодородных левадах, и те, которые в
ярах;  мужчины  несли  оружие  - кто дубину, кто копье, кто меч или топор; у
одних  были  большие кожаные щиты, у других - деревянные заслонки, у третьих
-  и  вовсе  ничего;  мужчины  несли  оружие неохотно, так, будто там где-то
должен  был  появиться  разъярившийся  вепрь,  и никто не хотел торопиться к
нему,   надеясь,  что  кто-нибудь  убьет  его  еще  до  того,  как  ты  туда
доберешься,  ибо  никогда не следует спешить к беде, а тем более искать ее -
она сама найдет тебя быстро и беспощадно.
     Дурманяще  пахли  увядшие  листья,  хмель  и  калина,  не  хватало лишь
привычного  ежеутреннего  дыма,  но  ни  один очаг не был разведен сегодня в
Радогосте,  потому что все бросились навстречу опасности, еще не веря в нее,
еще  только  пытаясь  убедиться,  еще  проклиная не врага, который появился,
подобно  исчадию  пущи,  подобно  глупой затее случая, а проклиная Родолюба,
городского  волокиту,  старого проходимца, у которого была странная привычка
не  спать  по  ночам  и  бродить  по борам и пущам, ибо, дескать, только там
чувствовал  себя  свободно,  только  там  дышалось ему вольготно и спокойно.
Днем  он  приходил в город и спал на торговой площади, неподалеку от капища,
а  по  ночам  блуждал в лесах, и никакой зверь не трогал его, так, будто это
вовсе  и  не человек, а тоже дик, по имени Родолюб, а рода своего он не имел
и  не  помнил,  все  равно  считал себя как-то и чем-то обязанным Радогостю,
ибо,  заметив, что к городу приближается чужая дружина, прибежал на рассвете
и поднял всех на ноги.
     Выскакивая  из хижины, Сивоок схватил свою палку просто для того, чтобы
иметь  в  руках  что-нибудь  привычное,  он  считал это не оружием, а просто
непременной  принадлежностью  самого  себя,  но  когда  увидел, что все, кто
может,  несут  оружие, уже заблаговременно помахивая им в сторону невидимого
противника,  Сивоок  тоже  замахал  палкой  так,  будто это должно было быть
грознейшее  оружие,  хотел показать, что и он муж, что не чужой здесь, что и
на  него  могут теперь положиться, ибо позади у него остается нынешняя ночь,