подливали  им,  сама  же  не прикоснулась ни к еде, ни к напиткам. На Ягоду,
прошмыгнувшую через комнату, взглянула так сурово, что та исчезла мигом.
     - У  христианского бога храмы вельми красны, - не в лад выпалил Сивоок,
у  которого  глаза  разгорелись  от красок, и, наверное, впервые в жизни ему
самому  захотелось  поколдовать  с  красками  и  сотворить что-то небывалое,
невиданное доселе.
     - Не  знаю,  какие  храмы,  потому  что  и наших богов жилье не хуже, -
спокойно  сказала  Звенислава,  -  а  только  ведаю,  что  тому  богу первой
поклонилась  бабка  нынешнего  князя  Киевского,  а  жена  была  коварной  и
неправой.  Ибо когда пришли к ней послы нашей Древлянской земли да спросили,
не  пойдет ли она за князя нашего Мала, то не отказала она честно, а осыпала
их  хитростями,  -  дескать,  люба  мне  ваша  речь,  мужа  моего мне уже не
воскресить,  но  хочу  вас  завтра  перед  людьми своими угостить, а сегодня
возвращайтесь  в  лодью  свою, и лягте в лодье, и величайтесь, а когда утром
пошлю  за  вами,  то скажите: "Не поедем ни на конях, ни на возах, ни пешими
не  пойдем,  несите нас в лодье". И так и случилось, и понесли их в лодье во
двор  к княгине и бросили вместе с лодьей в глубокую яму, вырытую по велению
княгини.  А  она еще и пришла да наклонилась над ямой и спросила: "Хороша ли
вам честь?" А потом велела сжечь древлянских послов и засыпать землей.
     - Потому что древляне убили ее князя, - сказал Какора.
     - Пускай бы не шел в нашу землю.
     - Подать собирал.
     - А почему должны ему платить?
     - Потому что князь Киевский.
     - Так и пускай живет в Киеве и питается тем, что имеет.
     - Мало ему. Земля велика.
     - А мало, так пускай попросит, а не берет силой.
     - Князь никогда не просит, он берет.
     - Берет, так его тоже возьмут.
     - Не усидите долго так. - Купец почти угрожал.
     - Давно сидим и прочно. И никто не знает, где сидим.
     - А вот я нашел.
     - Может,  нашел,  а  может,  и нет. - Звенислава еле заметно улыбнулась
кончиками губ.
     - Вернусь в Киев, расскажу.
     - Может,  вернешься,  а  может,  и  нет,  -  снова загадочно промолвила
Звенислава.
     - А что?
     - Да  ничего.  Не  выпустим  тебя.  Будешь  с нами, город наш Радогость
зовется. Живите себе. Жен вам дадим, хлеб и мясо, мед.
     - Нет,  нет.  -  Какора  забыл  и о еде, встал, нависая над Звениславой
своей  мясистой  тушей.  -  Может,  еще в жертву меня своим богам принесешь?
Го-го!  Какора  не такой! Какоре никто не может повелевать. Какора - вольный
христианин! А может, за мной целая дружина идет? А?
     - Ежели хочешь - уезжай. Не боимся, - спокойно сказала Звенислава.
     - Поедем! Го-го! Айда, Сивоок! Благодарим за хлеб-соль.
     В  словах  Звениславы  прозвучало  столько  неожиданно зловещего, что и
Сивоок,  забыв  о  своих  распрях с Какорой, забыв об очаровании радужностью
жилья  Звениславы,  забыв  даже  про  Ягоду,  которая  больше не появлялась,
послушно  встал,  молча кивнул головой в знак благодарности хозяйке, пошел к
двери следом за своим хотя и случайным, но все же хозяином.
     Их никто не задерживал.
     Спать  расположились на торговой площади, Какора соорудил себе шалаш на
телеге,  Сивоок  лег под телегой и уснул тотчас же, потому что впервые после
смерти  Лучука как-то оттаял душой и снова стал просто утомленным парнишкой,
переполненным  удивительными  впечатлениями.  Но  и сквозь мертвую усталость
проник  ночью  к  нему  сон;  снилось ему, что снова переживает он сразу три
смерти:   смерть   деда   Родима,   смерть   Лучука   и,  что  уже  и  вовсе
нежданно-негаданно,  смерть Велички, и плачет над всеми тремя смертями самых
дорогих  на свете людей, и слезы заливают его насквозь, он плавает в слезах,
и  не  теплые  они, а холодные, как лед, и он вот-вот утонет в них. Чтобы не
утонуть,  он  проснулся.  И  в самом деле, он весь был залит холодной водой.
Вода  журчала  из всех щелей в телеге, а по бокам, на открытом месте, лилась
с  темного  неба сплошными потоками. Чьи-то руки тормошили Сивоока, он никак
не  мог  проснуться,  дождь  для  него все еще был слезами из тяжкого сна, а
неведомые  руки напоминали руки Велички. Молчаливо сверкнула широкая молния,
вырвала  из  тьмы  белое,  словно мертвое, женское лицо над Сивооком, и лишь
тогда  он  проснулся совсем и узнал Ягоду возле себя, услышал ее испуганный,
встревоженный,   озабоченный   шепот:   "Скорее,   скорее,   скорее!"  Молча
подчиняясь  ее  рукам,  он выбрался из-под телеги, нырнул в неистовые потоки
воды,  зацепленный  крепкой  рукой  женщины,  побежал  куда-то, наклонялся в
какие-то  приземистые двери, в которые вталкивала его Ягода, а потом стоял в
сухой  темноте;  где-то яростно бушевала гроза, били молнии, гром раскалывал
небо,  но  только не здесь, не в этой притаившейся тишине, где только биение
твоего  сердца  да  еще  чьего-то,  да  обжигающее тело в насквозь промокшей
одежде  прижимается  к  тебе,  толкает  тебя  дальше,  дальше, в еще большую
темноту, в еще более глухой уголок: "Сюда, сюда, сюда!"
     Прижималась  к  нему,  обнимала его, бессознательно, неумело он отвечал
ей.  Это  были  его первые объятия. Ее уста с горьким привкусом трав были на
его  устах,  и  на его щеках, и на глазах, а он, слыхавший об этом не только
из  глупых  песен  Какоры, пытался ответить ей, это были первые его поцелуи.
Она  что-то шептала ему, и он тоже шепотом отвечал ей. Оба пылали в страшном
огне,  оба были в этот миг одинаковы, хотя она уже испытала когда-то роскошь
тела,  а  он  еще  не  вышел  за  пределы  детства,  возможно,  потому и она
возвратилась  в  состояние  первобытной  нетронутости;  глаза  ее  теперь не
тревожили  хлопца,  и  она  ато  знала,  ей  было  мило  только  так, только
чувствовать  его  рядом  с собой, гореть, гореть, обжигать и не сгорать и не
вспыхивать.
     Так  и  промелькнула  ночь  в  пьянящем борении их молодых тел. Рассвет
проник   сквозь   высокие   треугольные  окошки,  они  увидели  друг  друга,
утомленные  и изнуренные, но радостные, увидели самих себя после бесконечных
прикосновений,  от  каждого  из которых вспыхивает кровь; они были в боковой
каплице  храма, вдоль стен стояли боги, оправленные в серебро и золото, боги
в  диких  красках  родючего и плодородного мира, на них посматривали Ярило и
Мокош,  бесстыдно нагие боги стояли вокруг этих двоих, в одежде, разметанной
и  расхристанной,  ибо  ведали  всемогущие  боги,  что самого главного между
этими двумя так и не произошло.
     А  хлопец  и  женщина  и  рады  были  этому.  В  особенности же когда в
треугольных окошках подвился дневной свет.
     - Куда  ты  меня привела? - испуганно спросил Сивоок, и это были первые