талантливые  вещи, потому что не перевелись, к сожалению, чиновники, которые
почему-то настойчиво стремятся отталкивать людей умных и знающих...
     - Но  я не хочу вас больше слушать, - сказала она и скомандовала своим:
- Пошли, братцы-население...
     Они  были послушны, как марионетки. "Братцы-население"... Отава остался
один  в  углу,  хоть  распинай  его  на стене на месте проклятого этюдика, -
таким  он  был  исчерпанным и безрадостным. Что он теперь должен был делать?
На  ум  приходили  самые вульгарные вещи: пойти напиться, разбить где-нибудь
витрину,  обругать  милиционера.  Вот  когда одиночество мстило ему в полной
мере.  Снова  шахматы? E два - е четыре?.. Или, может, найти еще один свежий
рассказ  про  Софию  и  подготовить  для  завтрашней  лекции соответствующий
комментарий? Всю жизнь комментировать других. А зачем?
     Он  пошел  в  ресторан  "Театральный", заказал свой традиционный обед и
вовсе  не  традиционные  для него двести граммов чего-то крепкого. Например,
горилки  с  перцем.  И сало с чесноком к ней на закуску, а еще луку. Ближе к
реальности.  Долго обедал. Вспомнились чьи-то слова: "Культура - это пародия
и  любовь".  Те, которые вокруг Таи, в самом деле будто пародия на людей. Но
любовь...  Где  она? Неужели он мог влюбиться в эту женщину? Тогда плакал во
сне.  А  она  плакала  в горах, выходя на этюды. Что о нею происходит? Какую
жизнь  она прожила? Ни о чем не расспросил, ничем не поинтересовался. Привык
иметь  дело  с  вещами  мертвыми,  с прошлым, с сухой логикой, с писаниями и
проповедями.  А  живой  человек  всегда  сложнее  и дороже всех самых мудрых
писаний и проповедей. Ну, да ладно уж...
     Он  вспомнил,  как  влюбился  в  студентку,  когда  учился.  Конечно же
блондинка.  Конечно  же  на два курса старше его. Звали Настей. Ничего ей не
сказал,  даже  не был с нею знаком. При встречах в университетских коридорах
многозначительно  на  нее  смотрел  и  в  своей  наивности  думал, что этого
достаточно.
     А  потом  его товарищ, рыжий Сашко, выспросив как-то, кто ему нравится,
свистнул:
     - Ох ты же и влип!
     - Почему свистишь? - обиделся Отава. - У меня чистые...
     - Да  потому, - не дал ему закончить Сашко. - Во-первых, она замужем за
майором,  потому что нужно же питаться, а во-вторых, - тут Сашко причмокнул,
- пока ты вздыхал на расстоянии, я уже...
     Отава   тогда   жестоко   избил  Сашка,  этот  поступок  разбирался  на
комсомольском бюро, Отаве влепили выговор, но...
     Он  вышел  из  ресторана  не  через  парадную  дверь,  которая уже была
заперта  из-за  отсутствия  свободных  мест,  а прямо в гостиницу, и тут ему
пришло   в  голову,  что  он  мог  бы...  Это  чем-то  напоминало  давнишнее
приключение  с  Настей  и  рыжим Сашком, но пускай даже так. На него, видно,
подействовало  "с  перцем",  а может, в подсознании прозвучал где-то приказ,
какие-то  там моральные тормоза были отпущены, и профессор Отава на какое-то
время   перестал   быть  только  профессором,  превратился  в  обыкновенного
человека,  быть  может,  даже  в  того задиристого и непоседливого мальчишку
военных  лет, который, в отличие от своего отца, чудаковатого и растерянного
профессора,  многое  успел  тогда,  и  если  бы отец хоть капельку пошел ему
тогда навстречу, то как знать - быть может, и уцелел бы...


     Отава   подошел   к  окошку  дежурного  администратора  и  спросил,  не
остановились  ли в гостинице столичные художники. Ему сразу не ответили. Ибо
не  так  легко  удовлетворить любознательность первого попавшегося, хотя все
жители  гостиницы  и  заполняют  длинные  анкеты,  где  указано и кто они, и
откуда,  но  никто  этих анкет никогда не читает, кроме того, нужно помнить,
что  на регистрации люди сидят вовсе не для того, чтобы отвечать на вопросы,
и  вообще  трудно  сказать,  кто  должен делать это в гостинице, возможно, и
никто,  ибо  кому  это  нужно.  Но  все-таки  если  уж  товарищу  так крайне
необходимо  знать,  то,  кажется,  в  их  гостинице  никаких художников - ни
столичных,  ни  из  других  городов  -  не  было,  но могут быть, вот тогда,
пожалуйста, и приходите и спрашивайте.
     Эти  разглагольствования ("и не без морали") немного развеселили Отаву,
и   он   принялся   обходить   все   центральные  гостиницы  уже  совершенно
сознательно,  - сначала "Интурист", потом "Киев", далее "Москва", "Днепр". В
"Днепре"  ему  сказали,  что,  кажется, художники на седьмом этаже. Тогда он
поднялся  лифтом  на седьмой этаж, пробуя по дороге определить, в какой цвет
окрашен  этот  этаж, потому что в "Днепре" каждый этаж имел свою окраску, но
так  и  не отгадал, зато дежурная по этажу обрадовала его, указав ему номер,
в котором остановилась Зыкова.
     - Вы тоже к ней? Там уже полно, - не совсем вежливо сказала дежурная.
     - Нет, я нет, - торопливо промолвил Отава. - Я просил бы вас только...
     - Так,   так...   -   Дежурной,   видимо,   хотелось   исправить   свою
бестактность. - Пожалуйста...
     - Передайте ей, что ее искали и... спрашивали...
     - Сейчас и передать?
     - Ну, потом... когда будет выходить...
     - А если только завтра?
     - Ничего, все равно. Пускай и завтра. Просто скажете.
     - Хорошо.  Я  скажу.  -  Дежурная смотрела теперь на профессора с плохо
скрываемым любопытством.
     - Благодарю вас, - сказал Отава, - благодарю и кланяюсь...
     Дежурная  еще больше удивилась. Многих чудаков она видела. Но чтобы так
вот кланялись? Иностранцы, правда, могут поклониться, но молча.
     Отава  пошел  домой.  Снова  шел  по  Крещатику. Интересно: сколько раз
киевлянин,  живущий  в  центре,  проходит за свою жизнь по Крещатику? Он еще
отпирал   дверь,   когда  услышал  в  глубине  квартиры  телефонный  звонок.
Наверное,  товарищ  хочет  пригласить  его  на  партию  в  шахматы. Позвони,
позвони!  Вчера  я  тебя  беспокоил,  сегодня ты меня. Так и проходит жизнь.
Взаимно,  или,  как  когда-то  говорили наши классики, обоюдно. Он закрыл за
собой  дверь, взъерошил волосы. Телефон продолжал звонить. Шахматисты - люди
терпеливые. Пускай позвонит. Отава снял наконец трубку, сказал:
     - Так что? E два - е четыре?
     - Это  вы  меня  искали? - спросила она на том конце провода, и у Отавы
так задрожало все внутри, что он чуть было не уронил трубку.
     - Очевидно,   -   сказал   он   измененным  голосом,  будто  мальчишка,
застуканный на недозволенном поступке.
     - Послушайте,  - торопливо промолвила она совсем-совсем близко от него,
- я, кажется, схожу с ума... Вы могли бы? Я хочу с вами повидаться...
     - Да,  -  сказал  он.  Больше ничего не мог сказать, просто исчезли все
слова   и   пропал  голос.  Неужели?  О,  неужели  это  правда?  Но  это  же