взглянуть   на   белый   свет,   залитый  величием  и  сверканием  ромейских
драгоценностей,  но  ни одному из них не удавалось даже это, - палачи твердо
подходили  ближе  и ближе к пленным, была какая-то ужасающая согласованность
в  их движении, точно выверенным жестом каждый из них опустил свое жигало, и
над  тесным  форумом  ударил  тысячеголосый  рев  довольных  началом зрелища
ромеев,  и  в  этом  реве  утонули  нечеловеческие  крики первых ослепленных
болгар.
     Сивоок  стоял третьим в своей десятке. Теперь он уже не смотрел вокруг,
глазами  он  уставился  только  вперед,  только  туда,  где  вершилось самое
страшное,  видел,  как  лишили  зрения  первых,  потом  схватили  следующих,
хрипели,  торопясь,  помощники  палачей,  звенели цепи, разнесся над форумом
первый   запах   горелой   человеческой  кожи,  а  Сивоок  стоял  оцепенело,
неподвижно,  все,  что  происходило,  словно  бы  его не касалось, и он тоже
словно  бы  превратился  в  зрителя,  как  ромеи  в пышной одежде, взятой из
императорских  складов  ради  праздника,  как  будто в простой одежде нельзя
смотреть, как выжигают людям глаза, - не то будет впечатление, что ли?
     Ему  не  верилось.  Как же так? Почему? Он даже забыл, что не болгарин,
что  не подлежит казни за болгарские грехи, хотя какие там грехи у людей, не
желавших  надеть  на  себя чужое ярмо. Он думал только о том неизбежном, что
должно  было случиться. Он в последний раз увидит солнце, свет, огонь, и тот
огонь,  который столько раз приносил ему величайшую радость, станет для него
проклятием,  навеки  лишит  его  зрения,  повергнет в темноту. Как пришел из
тьмы  маленьким  мальчиком,  который  плакал на чужой дороге, так и уйдет во
тьму,  а  зачем  жил,  ради  чего вбирал глазами самые яркие чудеса земли, -
кому до этого дело?
     И  в  те  последние  минуты,  которые  остались  у  него перед тем, как
потащат  и  его  к цепям, Сивоок проникся еще более дикой ненавистью ко всем
утопающим  в  драгоценностях шутам, ему хотелось хотя бы чем-нибудь выразить
все  свое презрение к ним, и поэтому, когда прислужники потащили его к цепям
и  повисли  на  нем,  чтобы свалить на землю, он стряхнул их с себя, стиснул
зубы,  выпрямился,  весь  напрягся  навстречу  палачу,  который уже нес свое
раскаленное   жигало,  а  толпы  заревели  от  наслаждения  и  удовольствия:
"Отказался!",  "Отказался от цепей!", "Белый болгарин отказался!". Император
милостиво  махнул рукой, подавая знак прислужникам, чтобы отошли от Сивоока,
василевсу  было любопытно посмотреть на это незаурядное проявление мужества,
он  протянул  вперед  ладони,  чтобы  захлопать  в них, как только свершится
неизбежное  над белым болгарином; все теперь следили только за Сивооком и за
палачом,   приближавшимся   к   обреченному.   Палач  почувствовал  на  себе
сосредоточенное  внимание,  он  старался  быть  равнодушным  и  спокойным  в
движениях,  ему  еще никогда не приходилось быть главным действующим лицом в
столичных  делах,  а  он  давно  мечтал  о таком мгновении, у него были свои
счеты  с  этим миром, он тяжко ненавидел все живущее, от последней побирушки
до  самого  василевса,  ненавидел  все  за  то,  что  не был таким, как все,
ненавидел  за  свое  уродство,  за свою неполноценность. Когда-то давно, еще
при  другом  императоре,  он  не  был  палачом, был юношей из богатой семьи,
любил  жизнь,  людей, воспылал симпатией к одной девушке, а поскольку она не
поддавалась  на  его  уговоры,  он  заманил ее в дом к своему приятелю и там
вдвоем  с  приятелем  изнасиловал  эту  непокорную  дуреху.  Все обошлось бы
безнаказанно,  но выяснилось, что у дурехи были весьма влиятельные и богатые
родственники,  об  этом  происшествии  стало  известно  императору,  молодых
виновников  бросили в тюрьму, где они узнали о повелении василевса: их обоих
должны  были  сжечь  живьем на форуме Быка. Тогда он выпросил у сторожа нож,
безжалостно  отрезал  себе  все  срамные  причиндалы и передал императору со
словами:  "Хочу  служить твоей царственности головой, а не срамом, который я
сам  себе  отрезал.  То,  что  грешило,  то  и наказано, за что же ты хочешь
лишить  жизни  меня,  бедного?"  Императору  понравился неожиданный поступок
юнца,  и  он  велел вылечить его и зачислил в придворную службу на должность
палача.  А  тот,  другой, был живьем сожжен на форуме Быка, хотя провинность
его была меньше.
     Долгие  годы  прожил  палач в полнейшей неизвестности, затерянный среди
множества  евнухов,  которыми  был переполнен Большой дворец, лелея, как все
евнухи,  мечту отплатить миру за свое позорное отличие от всех других людей;
ему  еще  повезло  в  службе,  он  сам  стал  карающей рукой, с наслаждением
выполнял  ремесло  палача,  но  вскоре  убедился,  что  от  продолжительного
занятия  одним и тем же делом злость его куда-то улетучивается, он не ощущал
теперь  ничего,  кроме  усталости  и равнодушия, продолжал держаться за свое
ремесло  только  потому, что не способен был больше ни к чему, боялся, чтобы
не  отобрали у него хотя бы это, потому считался одним из самых старательных
палачей.
     Но  сегодня  в нем проснулось давнишнее, сегодня на нем скрестились все
взгляды,  сам  император  следит за каждым его движением, сегодня он им всем
отплатит  за свою неполноценность, он покажет, как это делается, они никогда
еще  не  видели  и,  наверное,  никогда  и  не увидят такого ловкого, такого
точного и беспощадного палача, как он. Вот он им покажет.
     И  палач  шел  на  Сивоока  всеми  годами  позора, унижения, нес к нему
нерастраченную  злость,  жигало стало словно бы продолжением его рук, он нес
его  перед  собою,  будто  свою  месть,  а  этот  удивительно  белый молодой
болгарин,  бросивший  вызов судьбе, стал для него воплощением мести, которую
палач так долго вынашивал в своем сердце.
     Император  поднял  ладони  для рукоплескания мужественному болгарину за
его  выдержку.  Ибо не каждый решится на такой поступок: отказаться от цепей
и  стоя  встречать  страшнейшую  казнь!  Константин хотел надлежащим образом
оценить   поведение   белого   болгарина,   ладони  императора  должны  были
всплеснуть  в тот самый миг, когда красное железо выжжет пленнику глаза; миг
приближался  с  каждым новым шагом палача, палач шел быстрее и быстрее, всем
видна  была  ярость на его безбородом лице, все видели, как умело целится он
своим жигалом в глаза пленному...
     И тут произошло чудо.
     Палач,  словно бы натолкнувшись на что-то невидимое или же споткнувшись
на   ровном   месте,  сгоряча  остановился  и  начал  приседать  медленно  и
беспомощно.  Жигало  выпало  у  него  из  рук, а он оседал ниже, ниже, потом
неуклюже  опрокинулся  на  локоть  правой  руки  и  еще,  видимо,  попытался
задержаться  хотя  бы  в таком положении, но не в силах был сделать и этого,
упал  навзничь  и  лежал так, будто ожидал, что придет другой палач и выжжет
глаза теперь уже ему самому.
     Никто  ничего  не  мог понять, не понимал, что случилось, и сам Сивоок.
Он  уже  видел,  как  приближается  к его глазам страшное жигало, ощущал его
полыханье  у себя на лице, сосредоточился на одном лишь желании - не закрыть
глаз,  еще  хотя  бы  раз  взглянуть на мир, хотя уже не видел ничего, кроме
раскаленного огня, неотвратимо приближавшегося к глазам.