И  внезапно упал палач. Что с ним? Может, в глубине глаз обреченного он
увидел  весь ужас и всю неизмеримую преступность служения василевсам? Да где
там!  Просто  сердце  палача  от  чрезмерного напряжения раскалилось злостью
так, что не выдержало - сдало.
     Палача  облили водой, но это не помогло. Ему попытались дать лекарство,
пустили  кровь  из вены, - он не подавал признаков жизни. Тогда его оттащили
в  сторону,  чтобы  не  мешал, а на место палача стал один из его подручных,
снова  вложил  жигало  в  горн, а оттуда выхватил новое жигало, и Сивоок все
это  отмечал  так, будто все это касалось не его, а кого-то постороннего. На
него  нашло  какое-то  оцепенение,  он  снова готов был стоять и ждать, пока
приблизится  новый  палач.  Ибо,  быть может, и этот не выдержит взгляда его
серых  глаз,  тоже  прочтет  в  них то, что прочел его предшественник, и его
тоже оттянут в сторону, как дохлятину.
     Но   тут   вдруг   взорвалась  толпа,  которой  впервые  пришлось  быть
свидетелем  такого  чуда,  и потому сначала воцарилось растерянное молчание,
сам  император растерялся от такого удивительного стечения обстоятельств, он
не  смог  преодолеть  своей  растерянности  своевременно, не успел опередить
толпу, а толпа ревела в одно горло: "Помилованья! Милосердия!"
     Новый  палач  уже  шел  на Сивоока, он не прислушивался к тому, что там
ревет  толпа,  и тогда император, чтобы не было поздно и чтобы не прогневать
милосердного  бога,  положившего перст избавленья на плечо белому болгарину,
махнул   рукой,  чтобы  палач  остановился,  и  весь  форум  заколыхался  от
приветственных   криков   в   честь   василевса  Константина,  добрейшего  и
справедливейшего  среди царственных; палач отошел, Сивоока отвели в сторону,
тот,  кто стоял за ним, стал жертвой нового палача, а его, чудом спасенного,
на  почтительном расстоянии поставили напротив императора, который бросил на
него  любопытный взгляд и что-то сказал своим препозитам, чем была проявлена
к   белому   болгарину  уже  величайшая  ласка  как  к  избраннику  высокого
провидения,  и  долго  потом  в  столице рассказывали об этом чуде, о персте
божьем,  который  указал на удивительно светловолосого болгарина и ниспослал
ему спасение.
     Сивоок  не  достоял до конца на форуме, не видел он, как была ослеплена
первая  сотня  и  дан  ей  одноокий  поводырь, как ввели с Филадельфия новую
сотню,  затем  еще  и  еще,  до  самой  ночи  продолжалось  страшное дело на
Амастрианском  форуме.  Константинополь  удовлетворял  свою  жажду  крови  и
издевательств  над  беззащитными  болгарами,  а  этого,  спасенного  богом и
василевсом,  провели  через весь город еще для одного триумфа, целые толпища
сбегались,  чтобы  посмотреть  на  него;  его  поход  через  столицу  длился
бесконечно  долго,  кто-то  пробовал по пути кормить его, кто-то давал вино,
кто-то  бросал  цветы,  а  кто-то  плевался,  встреченные  на Месе скоморохи
попытались  было  увенчать голову Сивоока бараньими кишками, но он разбросал
шутов  с  такой  же  силой,  как  перед  этим  на форуме расшвырял подручных
палача;  наконец,  привели  его  в императорские конюшни, где сопровождающие
передали  болгарина  в  руки протостратора с императорским повелением вымыть
пленника  в  бане,  переодеть  в новую, ромейскую одежду и взять на службу в
конюшню.  Протостратор  что-то говорил Сивооку, до него доносились ромейские
слова,  большинство  которых  он,  кажется,  даже понимал, но разве ему было
теперь  до  этого,  разве касались его какие-нибудь, слова, разве ему теперь
нужно  было  что-либо?  Он смотрел отсутствующим взглядом на протостратора и
молча  плакал,  плакал  не  над  собой,  не над своей судьбой, а над судьбой
своих  товарищей,  которые  погибали  где-то  на  тесном, окруженном со всех
сторон  развращенными  толпами  Амастрианском  форуме,  плакал он молча, а в
душе  во  весь  голос рыдал маленький мальчик из далекой ночи на развезенной
неведомой дороге.
     Протостратор,  как и тот палач с Амастрианского форума, был евнухом, он
точно  так  же ненавидел всех бородатых, ибо ненависть у мелких душой всегда
рождается  к  тем,  которые имеют то, чего не имеют они, но этому спасенному
чудом  он  извинял  его  бороду,  его  молодость,  его дикую силу, ибо своим
плачем  пленный  сам  себя  унижал,  а  чего еще нужно начальнику, когда его
подчиненный добровольно превращает себя в посмешище своими слезами?
     Так  должен  был  закончиться  этот  день  для Сивоока: в позоре чужого
триумфа,  в  мученичестве  товарищей  на  тесном, окруженном хищными толпами
форуме,  в  невероятном  спасении, в слезах, пролитых то ли над самим собою,
то  ли,  быть  может,  больше  над  теми, кто испытал муки от рук безбородых
палачей,  -  а  потом  Сивооку суждено было раствориться в анонимности сотен
императорских  прислужников,  этих  одетых  в  смешно  разукрашенные наряды,
которые  должны были свидетельствовать о чьем-то могуществе; ему отвели один
этот  горький,  трагически-счастливый день, чтобы впоследствии стереть какое
бы  то  ни  было упоминание о нем как о человеке. По крайней мере, так думал
тот  протостратор,  к  которому направили Сивоока. Протостратор был озабочен
лишь  одним:  как  можно  сильнее  унизить  этого  варвара,  а  там - пускай
исчезнет  он  среди таких же униженных и забитых, которых определили убирать
коней,  предназначенных  для  колесниц,  и  коней  верховых,  и коней самого
императора,  и  коней кувуклия, пускай себе одевается в надлежащую для таких
слуг  одежду:  красные  чаги,  красный  скараник  с дешевым шитьем, лимонный
колпак,  персидские хозы для верховой езды, хотя вряд ли будет дозволено ему
когда-нибудь  сесть  на коня из этих конюшен, - а уж если на человека надета
так  или  иначе  обозначенная  одежда,  то не остается от человека ничего, а
есть  только  одежда,  свидетельствующая  о месте ее собственника в сложном,
внешне  запутанном,  а  на  самом  деле  точно размеренном мире царственного
города.
     Но   никто   не   спросил   самого  Сивоока  относительно  его  желаний
распорядиться  своей  судьбой,  а  он,  оказывается,  и  в  помыслах не имел
полагаться на кого бы там ни было.
     Он наотрез отказался брать шутовскую, разукрашенную одежду.
     - Обойдусь  и  так,  -  сказал он просто. - Ежели хотите меня одеть, то
дайте  сорочку,  но  из простого полотна, а не из александрийского царского,
да  крепкие  сапоги, да какую-нибудь простую одежку, лучше всего меховую, но
у вас ведь мехов не сыщешь, только у императора есть кое-какой мех...
     Стратор,   который   должен  был  снаряжать  нового  конюха,  попытался
прикрикнуть   на   Сивоока   и   топнуть  ногой,  обозвать  его  таким-сяким
болгарином, тогда Сивоок рассмеялся ему прямо в лицо:
     - Не  так  легко  и  не  так быстро, прислужник! Скажи там, кому должен
сказать,  что  одеваться  хочу так, как сам хочу, а еще скажи, что я, окромя
всего,  русич,  а  с  русским князем у ваших императоров мир, потому-то гоже
мне  было  бы подать жалобу против того вашего Комискорта, который ловил для
своей  тысячи  людей  на  всех  дорогах, и кого он привел в столицу, того не
знает и дух святой, не то что кто-нибудь там...
     Евнухи  смеялись.  Смеялись  над  неуклюжим  ромейским  языком Сивоока,
смеялись  над его надеждой на то, что кто-нибудь станет слушать его жалобы и