- Врете! Не удастся!
     - Вашего  народа уже нет. Украина вся уже завоевана войсками фюрера. Но
зачем  нам  политические  дискуссии?  Мы  с  вами  люди искусства и истории.
Может,  я  нарочно сгустил краски, чтобы вас напугать. Может, слишком далеко
заглянул  в историю. Нас ждут дела неотложные. Само провидение послало меня,
чтобы  я  не  только  спас вас от простого физического уничтожения, но еще и
дал  возможность реабилитации духовной. Открою вам еще одну большую тайну, о
которой  тут  не  может  знать  никто.  Мы  создаем  невиданно большой музей
мировой  культуры  на  родине  фюрера,  в городе Линц. Там будет собрано все
созданное  высочайшим  проявлением  германского духа и все лучшие достижения
варваров.  Две  или  три  наиболее показательных фрески Софийского собора мы
тоже  поместим  в  музее,  а под ними напишем: "Открыта профессором Отавой в
Софийском  соборе в Киеве". Вы прославитесь на весь мир. Поймите! Художники,
которые  строили  этот  собор,  неизвестны.  Весь  мир  наполнен  анонимами,
великими и никчемными. Но вы подниметесь над всеми!
     - Более  всего  я  поднимусь  в  тот день, - медленно произнес Отава, -
когда всех вас вышвырнут с моей земли, из моего города, из моей жизни.
     - Я   советовал   бы   вам  подумать,  профессор  Отава.  Армия  фюрера
непобедима.  Все  ваши упования напрасны. Вас ждет либо слава вместе с нами,
либо...
     - Я не боюсь ничего, - сказал Отава.
     - У вас есть сын. Вы должны позаботиться и о его будущем.
     - Не нужно трогать ребенка.
     - К сожалению, в зоне военных действий...
     - Прошу  вас  прекратить  этот разговор, - устало произнес Отава, - все
равно вам ничего не удастся добиться от меня. Никакими угрозами!
     - Ну  что  же,  -  развел  руками  Шнурре, - я очень сожалею, профессор
Отава, я сделал все, что мог. Проявил максимум терпения.
     - Да. Вы в самом деле проявили терпение, достойное удивления.
     - Надеюсь  все-таки,  что  мы  еще увидимся, - уже направляясь к двери,
как-то вроде бы гмыкнул Шнурре.
     - Возможно. Только при других обстоятельствах.
     - До свидания, - сказал немец. - Вы слышите: я говорю "до свидания".
     - Возможно.  -  Отава провожал его так, будто сила была на его стороне,
а не на стороне штурмбанфюрера.
     Когда  он,  закрыв  за  немцем наружную дверь, возвращался в комнату, в
темном коридоре Борис обнял его за шею и горячо зашептал:
     - Правильно  ты  ему дал, отец! Во как правильно отшил ты этого наглого
фашиста!
     - Ты что - подслушивал? - строго спросил его отец.
     - Немножко.
     - Разве я учил тебя подслушивать?
     - Но я боялся, что этот тип причинит тебе зло.
     - Ну  ладно,  ладно.  Иди  спать.  Две  бессонные ночи подряд - это уже
слишком даже для такого неугомонного парня, как ты.
     - Что ты хочешь теперь делать? - спросил сын.
     - Подумаю.  У  нас  с  тобой  уйма  времени, чтобы подумать. А пока - в
постель! Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, отец.
     А  утром  к  ним наконец все-таки пробралась кума из Леток. Они долго о
чем-то  шептались  с  бабушкой  Галей на кухне, потом бабушка Галя просунула
голову в комнату, где спал Борис, и спросила:
     - Не спишь?
     - Давно не сплю.
     - Ну,  так  пойди  скажи  профессору, что кума говорила... Разбили этих
бусурманов под Москвой...
     - Что-о?  - закричал Борис, соскакивая с кровати и подбегая к двери, но
бабушка  Галя,  зная  его  бурный характер, предусмотрительно спряталась, да
так  быстро,  что  парень  не нашел ее уже и за дверями. Тогда он помчался в
кабинет,  зная, что отец если и поспал малость, то уже все равно там, сидит,
что-то  читает или просто думает, так, будто ничего не случилось, будто Киев
не  оккупирован,  будто  нет  на  свете  войны... Но ведь он не знает самого
главного!
     - Отец!  - изо всей силы закричал Борис, влетая в кабинет. - Отец, наши
разбили их под Москвой и гонят, гонят!..
     Сам  выдумал,  что  гонят,  сам догадался, потому что жаждал этого всем
сердцем,  еще  не  постиг  законов  военной  логики (если разбили, то должны
гнать   и   преследовать),   -   просто   руководствовался  своим  страстным
мальчишеским  желанием, представлял, как где-то в глубоких снегах беспомощно
барахтаются  все  эти ничтожества в разноцветных шинелях, в чванливо-смешных
фуражках,  в  пилотках с прицепленными к ним наушниками-заплатками, со всеми
их  позументами,  нашивками,  погонами,  знаками  различия,  с  их  орлами и
черепами.
     - Откуда ты взял? - охладил его пыл отец. - Что это - выдумка?
     Только  после этого Борис немного успокоился и рассказал о бабушке Гале
и  ее куме, после чего приступ радости охватил уже и профессора; оба они, не
сговариваясь,  вылетели  из  кабинета и побежали на кухню, чтобы расспросить
куму  из Леток, услышать лично от нее эту весть, лучше которой не могло быть
ничего на свете.
     Кума  сидела,  развязав  все  свои платки, раскрасневшаяся, несмотря на
холод  в  нетопленой кухне, настроение у нее было такое, словно это она сама
разгромила  фашистов  под  Москвой, а теперь села немного передохнуть, чтобы
гнать их дальше, и из Киева, и со всей нашей земли.
     - А  эти подлые души фашистские, - говорила она, - забрали у меня бидон
и  аусвайс  свой  паскудный  забрали,  говорят:  больше уже никс, уже в Киев
нельзя,  сиди  дома, потому как в Киеве устанавливается, мол, новый порядок,
а  я  же знаю, сто чертей ему в пуп, какой это порядок, знаю ж, что уже наши
всыпали  им  как  следует  под Москвой, а оно мне врет, что в Киеве порядок,
так  ты,  баба,  сиди в своих Летках из-за этого... Похоже, даже бабы теперь
боятся.  Детей  не  пускают  в  Киев.  По  первое  число  задали им наши под
Москвой!  Хотела  я этому бандюге фашистскому сказать, что врешь ты, собака,
о  "новом  порядке",  это  тебя  под Москвой тряханули... но подумала: ежели
скажу  -  посадят  в  гестапу... А дома ж корова недоеная... Да и корову еще
заберут...  Это  ж  я потому только и выкручиваюсь, что немецкому коменданту
молоко ношу, чтоб он им захлебнулся и подавился!
     Все  трое  стояли,  смотрели  на  куму  из Леток, никто не прерывал ее,
никто  не  спрашивал,  не  интересовался,  откуда  она узнала о событиях под
Москвой,  никто  не  подвергал  сомнению  ее весть, потому что кума из Леток
воспринималась   как   посланница   от   широкого  свободного  мира  в  этом
растерзанном  оккупантами,  умирающем  городе; они поверили бы даже выдумке,