- Когда узнаешь, понравится.
     - Кто ж это знает...
     - А не заскучаешь здесь?
     - Ежели  заскучаю,  убегу  к  своему  Пеньку. Там мне любо. Там - самая
большая воля. Среди деревьев и зверей.
     - Будешь ждать меня?
     - Приедешь - тогда увижу. А теперь еще не ведаю.
     Она  отталкивала  его  от  себя  своей непокорностью, на самом деле еще
сильнее  привлекая,  опьяняя.  Он  снова  махнул  на все дела в Новгороде, и
снова  было  то  же самое мутное опьянение и оцепенение, пока, стиснув зубы,
нагнал  себе в сердце гнева на самого себя и собрался с силами оторваться от
Шуйцы.  Оставил незаконченную церковь (да и будет ли когда закончена она!) и
недолюбленную  Шуйцу  (да и можно ли долюбить до конца женщину, милую твоему
сердцу!).
     В  Новгороде  Коснятин  встретил  его  со  свитой, князь велел сразу же
ехать  к  варягам,  на  Поромонин  двор,  что  в  Славенском конце. Питал он
слабость  к  варягам,  едва  ли  не  такую, как к странствующим инокам, знал
ведь,  что  в  путешествиях  человек обогащается умом, впитывает в себя мир,
как  и  святые люди, только и разницы, что одни замечали божьи чудеса, а эти
вечные  вои  не  знали  ничего,  кроме  серебра-золота, сытной пищи, доброго
пития  да  еще прекрасных женщин, ибо зачем же тогда и живет на свете воин и
за  что  ему  класть  живот  свой,  если  не  испытать  земных соблазнов, не
зачерпнуть их полными пригоршнями!
     Поромоня  был  простым плотником, как и отец его, и дед, как и весь род
испокон  веков.  Не  знал  он ничего, кроме хорошо наточенного топора, тесал
умело  столбы  и  обаполы, ставил клети, сколачивал насады, но вдруг осенила
его  мысль  соорудить  в  Новгороде невиданную палату с несколькими печами и
высокими   кирпичными   дымницами  над  крышей;  и  вот  у  Поромони  начали
останавливаться  сначала  купцы, захваченные в Новгороде зимними метелями, а
потом  начали  нанимать его двор для дружины Ярослава, ибо лучшего помещения
и  не  найти  было  нигде; Поромоня разгадал еще и то, что варяги любят быть
всегда  совместно,  не делятся на воевод и рядовых, не верят чужим. А потому
хитрый  плотник  получал немалую прибыль от своего дома, а князю было вольно
призывать варягов о любой поре.
     Ярослав  предполагал,  что  на  этот  раз варяги разделятся, потому что
должны  были прибыть с дружиной мужи вельми славные, бывалые и известные, но
Коснятин  сказал, что все остановились у Поромони и что Эймунд привел еще не
всю  дружину,  а  только  ее голову, чтобы порядиться с князем, а уже весной
призвать  и  остальных.  Этим нарушался заведенный обычай, но князь смекнул,
что  осторожность  Эймунда  вызвана  не  совсем обычным делом, на которое их
вербовали  (сын  должен  был  идти  против родного отца), хотя если подумать
толком,  то  не  было  на свете такого черного дела, в которое не встряли бы
варяги, лишь бы им только заплатили так, как они желают.
     Длинное  низкое  помещение,  потолок  из дубовых толстых матиц, толстые
дубовые   столбы-опоры,   всюду  затянутые  рыбьими  пузырями  подслеповатые
окошки,  в  которые  пробивается  тусклый  свет  зимнего дня. У растопленных
печей  бородатые,  все,  как  один,  русые и светлоокие варяги сушат одежду;
тяжкий  дух  стоит под низким потолком, во всех углах, и, словно бы стремясь
развеять  эту  духоту,  сидят  за  длинным столом десятка полтора плечистых,
светловолосых  и  ясноглазых,  сидят,  отложив  мечи  в сторонку, расстегнув
сорочки,  наливают  из  бочонков вино, цедят в кубки мед, черпают ковшами из
кадушек  пиво.  Клокочущий, беспорядочный гомон бьется над столом, каждый из
пьющих  рассказывает словно бы самому себе, ибо никто его не слушает, каждый
говорит,  не  заботясь  о  слушателях; те, которые сушат свою одежду, хотя и
молчат,  но  понять  что-либо  из  застольного гомона совершенно неспособны;
дальше,  во второй половине помещения, на поставленных в два этажа, одни над
другими,  деревянных  полатях  спят  несколько  то  ли  пьяных, то ли просто
утомленных  от  прогулок  по  Новгороду,  но  они  и  вовсе  к  разговору не
прислушиваются.
     Увидев  князя,  застольники вяло раздвигаются, уступая ему место, но ни
один  не  встает,  потому  что,  во-первых,  лень,  а  во-вторых, чрезмерная
учтивость  сейчас  и  вовсе ни к чему, нужно набивать себе цену. Но набивает
себе   цену   каждый.  Князь  тоже  знает,  что  к  чему,  он  и  не  думает
располагаться  рядом  с  этими  выпивохами,  он  стоит,  будто  у невесты на
смотринах,  спокойно поглядывает туда и сюда, он не гневается на непочтение,
ибо  здесь его гнев пропадет напрасно, для этих людей он не князь, для них и
сам  господь  бог  не  бог,  а  черт не дьявол, они идут за своими мечами, а
кличет их только блеск золота.
     - Ну  так  что?  - не выдерживает наконец князь, ибо варяги нужнее ему,
чем  он варягам, для них на белом свете немало найдется и князей, и королей,
и  василевсов,  для  него  же  выбора нет, да и привык он иметь дело с этими
суровыми  северными  людьми,  на  которых  можно  положиться:  коли  уж  они
пообещают, то действуют без коварства и вероломства.
     - Вон  тот  Эймунд,  -  указывает Коснятин на плечистого, быстроглазого
бородача  в  простой  сорочке из простого полотна. Рядом с бородачом с одной
стороны  сидит стройный красавец, небрежно накинув на плечи плотно вытканный
толстыми  золотыми  нитками  плащ, наверное, такой тяжелый и крепкий, что не
прорубить  его  и  мечом,  а с другой - круглобородый здоровила с нашитым на
кафтане  нагрудным  кругом из настоящего золота, посредине же этого золотого
круга  -  эмалью сделанные, будто живые, два глаза, только не голубые, как у
варяга,  а  ореховые,  с  отливом,  будто  у  ромеев. У Эймунда же - никаких
украшений,  только  на  левой  руке  на  пальце - золотое кольцо, с которого
свисает   огромная,   просто   невероятных   размеров,   с  голубиное  яйцо,
бело-розовая жемчужина.
     - Ну  так  что,  - повторил князь, теперь уже обращаясь к Эймунду, - по
рукам или как?
     Эймунд  поднялся.  Был  он  немного  выше Ярослава и, наверное, старше,
тоже  вошел  уже  в  тот  мужской  возраст, когда колебания отброшены, когда
движешься  только  вперед,  полагаясь  лишь  на  собственные  силы и на свою
обретенную  жизнью  ловкость,  и  если  были  в  тебе  зародыши хитрости, то
разрастутся  они  об  эту  пору  до предела, а ежели коварством отличался ты
смолоду,   то  закостенеет  оно  в  тебе  теперь,  и  хищность  тоже  станет
беспощадной, чем бы она ни прикрывалась.
     У  варяга все прикрывалось размашистостью движений и бегающим взглядом.
Бодро  подхватил  он  ладонь  князя,  начал  пожимать  пальцы  Ярослава, все
сильнее  и  сильнее,  одновременно как-то странно поводя глазами, поглядывая
на  князя  то  с одной стороны, то с другой, то вроде бы снизу, то словно бы
сверху,  и  все это - не склоняя головы, совершенно неподвижно держа голову,
а  орудуя  одними  лишь  глазами.  Князь  выдержал  первое  пожатие Эймунда,
стиснул  как  следует  и  сам,  тот ответил новым пожатием, Ярослав прибавил