его  конец,  а  уж  кто там сидел, что говорил - не видно и не слышно было с
главного  места,  где  посажены  были  жених и невеста. Со стороны невесты -
послы  королевские  и Рогволод с дружиной, со стороны Ярослава - Коснятин за
посаженого  отца, тысяцкие и старосты новгородские, дружина, бояре со своими
пышнозадыми  женами,  наряженными в тяжелые богатые наряды, далее купцы свои
и  приезжие, еще дальше - ремесленный люд, кто побогаче, кто мог поклониться
князю   подарком  на  женитьбу,  а  подарков  было  неисчислимое  множество;
дарилось  так,  чтобы с одной руки - княгине, а с другой - князю, складывали
меха  и  украшения,  золото  и  серебро;  Коснятин  поднес  Ярославу  богато
украшенную,  в  золотом окладе Библию греческую, между пергаментными листами
виднелась  закладка из перегородчатой эмали, а на закладке - Юрий-змееборец,
святой,  в честь которого назвали Ярослава. Подарки увозили от стола возами,
в  то  время  как  бедным и нищим от княжеских щедрот раздаривали милостыню,
которую  Ярослав  велел  раздавать,  как  только  выйдут  они из храма после
венчания  и  до  тех  пор,  пока усядутся за стол и поднимут первые кубки за
здоровье молодой княгини, за его здоровье, за землю Русскую.
     Подавали  вина  фряжские и меды настоянные, гусей и поросят запеченных,
солонину  и  копченые  колбасы,  бараньи бедра и ребрышки, осетров и карпов,
зайцев  в  черном  соку  и  зажаренные на огне оленьи туши, лебедей черных и
белых  на  серебряных подносах, а для князя и княгини привезена, ради такого
случая,  из  полуденных  краев  царская  птица  павлин,  зажаренная целиком,
украшенная  невиданной  красоты  пером,  птица,  мясо  которой не гниет и не
портится,  а  сохраняется вечно, и тот, кто будет есть его, тоже будет иметь
вечную жизнь, и богатство, и красоту, и счастье.
     За  спинами  у  приглашенных на свадебный пир, с обеих сторон стола, не
приближаясь  слишком,  чтобы  не  нарушать  торжественность, но и не слишком
далеко,   ибо   тогда  исчезло  бы  ощущение  близости  между  всеми,  стоял
новгородский  люд,  стоял  двумя  стенами,  подвижными  и веселыми, там была
толчея,  давка,  крики,  визги,  невидимая  борьба  за  лучшие  места; более
сильные  проталкивались  вперед,  но и слабые старались от них не отставать;
серого  новгородского  неба  моросил  холодный  дождик,  но никто не обращая
внимания  на  него, каждый нарядился в самые новые и праздничные одежды, а в
толчее  дождик,  собственно,  и  вовсе  не  замечался,  те,  которые  сидели
неподвижно  за  столом,  должны бы испытывать большее неудобство, нужно было
протягивать  руки за кубками, чтобы пить за здравие и за благополучие, да за
кусками  мяса,  ворохами  наваленного на столе; руки их лоснились не столько
от  жира,  сколько  от  дождя,  на бородах тоже сверкала водяная пыль; а те,
которые  стояли позади, могли, по крайней мере, прятать руки за пазухи или в
карманы,  а  уж  бородами трясли вдоволь, ибо только и забот у них было, что
весело  толкаться  да  сопровождать  каждую  здравицу  раскатистым,  могучим
гоготаньем:   "Го-го-го!"   Так  научил  Коснятин  кричать  десятка  полтора
заводил,  а  известно,  что  толпа  легко  подхватывает то, что ей незаметно
покрикивают в самое ухо.
     Вот так оно и началось, да и продолжалось чуть ли не весь день.
     - За здоровье княгини светлейшей! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - Да славится наш добрый князь Ярослав! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - За победы наши грядущие и сущие! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - За вольности новгородские! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - Да не оскудевает земля наша! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - Народ новгородский, разрастайся и укрепляйся! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - За веру христианскую! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - Возлюбим, братие, друг друга! Будем здравы!
     - Го-го-го!
     - Молодым горько!
     - Го-го-го!
     - Горько-о-о-о!
     Князь  и княгиня вставали с места, целовались на виду у всех, не было в
этом  поцелуе  никакого  вкуса,  не  разжигало Ярослава и выпитое за день, а
княгиня  тоже  сидела  с  прозрачно-холодными глазами, чужая и невозмутимая,
только  щеки  покрывались пятнами то ли от утомительного пиршества, то ли от
многолюдия,  к которому она, наверное, не привыкла в своей северной стороне.
А  Ярослав  хотя  и  одобрил про себя надлежащим образом выдумку Коснятина с
этим  бесконечным  столом,  за  которым  вместилось пол-Новгорода, и с этими
крикунами,  которые  подгоняли  пиршество  своими  восклицаниями, но в то же
время  и  отчетливо  видел:  не  получается  у  него так, как это получалось
всегда  у  князя Владимира в Киеве. Прежде всего тот никогда не полагался бы
на  чью-то  выдумку  или  порядок  -  он сам бы велел, что делать и как, ибо
хорошо  ведь знал: все неудачные дела, причастен к ним князь или нет, бьют в
конце  концов по князю, ложатся на него провинностью и убытком. И уж если бы
князь  Владимир  затеял  такое  пиршество  и  созвал  столько люду (а у него
бывало  и  больше,  это знал и Ярослав, да и Коснятину было известно, потому
он,  видимо,  и  попытался  чем-то  приблизить  Новгород  в  своих обычаях к
Киеву),  то все равно не сел бы за стол так, чтобы по сторонам стояли толпы.
Он  велел бы настрогать столов для всех, и всем бы подавалось питье и еда, и
было  бы  такое  веселое и безудержное пиршество, да похвальба, да ухарство,
что  к  концу  дня  забывали  уже, кто смерд, кто боярин, кто воевода, а кто
дружинник,  и  сам  князь  окружен был то одними, то другими, то воинами, то
гуляками,  то  женами  своими  и чужими, которые ему понравились, которых он
приметил, быть может, в эту лишь минуту.
     А  тут - этот холодный завистливый крик черных людей, поставленных ради
высокомерия,  этот  смутный  дождик,  да  еще  и чужая, неприступная в своей
гордыне  женщина,  которая  вреде  бы  стала княгиней, его женой, но кто его
знает,  стала  ли,  ибо  не  замечает Ярослав, чтобы понравилось ей ее новое
положение.
     Гулянье   продолжалось  еще  и  при  свете  факелов,  ибо  не  годилось
отправлять  людей  при  свете солнца, варено и жарено всего столько, что пир
должен  был  длиться, быть может, и неделю, самым большим обжорам и пьяницам
возле  этого  стола  (а  то  и  под  столом) надлежало и ночь заночевать, но
кто-то  все же помнил о главнейшем - о князе и княгине, и, когда темнота уже
плотно  опустилась  на  землю и крики толп доносились словно бы из-за черной
стены  ночи,  поданы  были  к столу новгородские просторные сани, застланные
мягким  персидским  ковром,  запряженные  четверкой  белых  коней, в богатой
сбруе,  убранных  зеленью  и  цветами,  и  сам  Коснятин  выхватил у возницы