невидимые  щели,  но от князя не было ни знака, ни звука. Ждали целый день и
целую  ночь.  Могло  ведь  случиться  так,  что Великий князь одолел недуг и
впервые  уснул  спокойно и сладко и набирается сил во сне? Когда же и наутро
снова  не  исходило  из  опочивальни  никакого звука, тогда напуганная гридь
известила  воеводу  дружины,  а  тот позвал двух бояр из Берестов, и вот они
втроем  боязливо  подступили  к  высоким  дубовым  дверям, которые давно уже
можно  было  беззвучно  открыть, потому как петли смазывались гусиным жиром,
чтобы  не  раздражать  князя  ни  шумом, ни скрипом, но никто не отваживался
приоткрыть  двери  хотя  бы  на  палец,  ничей  глаз  не  заглянул в великую
горийцу,  и  только  теперь  эти трое впервые сделали это, осторожно вошли в
палату, и в лицо им ударил тяжелый сладковатый дух покойника.
     Князь  лежал  мертвый.  Эти  трое побоялись и прикоснуться к покойнику,
хотя  следовало  бы  поправить  его  на  постели,  потому  что  лежал  он  с
перекошенной   шеей,   как-то  неуклюже  свесив  голову  с  подушки;  борода
оттягивала  его  челюсть  вниз,  на  усах  запеклась кровь. Позвали поскорее
священника, а тем временем начался совет: что делать?
     Князь  умер без причастия, без исповеди, что самое плохое - не известив
о  своей последней воле, не назначив преемника своей власти. Правда, он звал
к  себе  сына  Бориса и дал ему войско, чтобы выступить против печенегов, но
этого  еще недостаточно, чтобы провозгласить Бориса Великим князем Киевским,
потому  что  есть  братья  и  постарше  - есть самый старший Святополк, есть
Мстислав,  есть  Ярослав, который своим дерзким отказом подчиняться отцу уже
довольно откровенно заявил о своих притязаниях на Киевский стол.
     В  Бересты  позвали  киевских бояр и воевод, а тем временем верные люди
из  гриди  тоже  не  дремали,  дали  знать:  одни  -  Предславе,  а другие -
Святополку  в Вышгород о кончине Великого князя, и эти уведомления мгновенно
опередили  все то, что родилось в тугих головах киевских бояр, ибо Предслава
тотчас  же  снарядила  гонцов  с грамотой к Ярославу, призывая его как можно
скорее  двигаться  на  Киев,  а  вышгородские  бояре, выпустив Святополка на
волю,  со  всеми  почестями,  надлежащими только Великому князю, повезли его
через  боры  в  Киев, оттуда - в Бересты, и, хотя добрались туда уже поздней
ночью,  княжий сын велел не откладывая похоронить Владимира; бояре и воеводы
собственноручно   проломили   помост  в  горнице,  чтобы  скрыть  от  смерти
привычный  ход,  которым пользовался покойник, завернули тело Великого князя
в  ковер, спустили на вожжах на землю и положили в сани, запряженные восемью
парами белых волов, как велел старый Полянский обычай.
     Так  на белых волах въехал в последний раз князь Владимир в Киев и в ту
же  самую  ночь  был  похоронен в церкви Святой Богородицы в приделе Святого
Климента,  в  мраморной  корсте,  под молитвы, слезы, рыдания и печаль всего
Киева.
     А  еще  в  ту  же  самую  ночь, когда повел Ярослав свою жену на первое
возлегание  и  выехали  с  его  двора  белые  кони,  а  где-то в Киеве белые
полянские  волы  отвозили тело его отца к месту последнего покоя, отправился
тайком  из  Новгорода  большой  отряд всадников. Не очень уверенно держались
всадники  на  конях,  слышна  была  варяжская  речь;  если бы кто-нибудь мог
прислушаться,  сразу  бы услышал хвастливые рассказы одного из варягов о его
прелюбодеяниях   с  новгородскими  молодками,  из  чего  легко  было  узнать
Торда-младшего,  а  уж  тогда  выплыл  бы  из  темноты  и молчаливый Ульв, и
мрачный  Торд-старший,  который, кажется, командовал этой странной поездкой;
варяги,  хотя  и  чувствовали  себя увереннее пешими, ехали довольно быстро,
кто-то  подобрал  им  всем  коней одинаковой гнедой масти, так что сливались
они с ночью, и видно было, что едут на дело нечестное.
     Варяги  не  брали  с  собой  в  дорогу  ничего  обременительного  -  ни
украшений,  ни  снаряжения,  одно  лишь оружие да харчей на два перехода. Но
хотя  отправились  они  из  Новгорода  налегке  и  гнались  ночь  и день без
передышки,  за  кем  надлежало  им  гнаться,  все же не удавалось им настичь
беглецов;  уж и кони притомились, уж и Торд-младший умолк и стал похож своей
молчаливостью  на  Ульва,  ясно  было,  что  едут  они по днепровским лугам,
вскоре   будет  и  сам  Днепр  или  какой-нибудь  из  его  притоков;  варяги
безжалостно  гнали  коней:  если  они  опоздают и насад на Смядыни отчалит и
окажется  в  Днепре,  тогда  им  придется  возвратиться  назад,  не исполнив
порученного,  а  это  означает  нарушить  свое слово и - что хуже всего - не
получить обещанного, а обещано было вельми щедро.
     Когда  же  наконец  за  негустыми  перелесками  увидели варяги короткую
цепочку  всадников,  впереди  которой ехал на белом коне молодой князь Глеб,
кони  варяжские еле передвигались, спотыкались в густых и высоких нежарах, а
у  князя  и  его  сопровождения  кони  были  свежие, словно бы только что из
конюшни  или  с пастбища, шли размеренно, красиво, и видно было, как легко и
уверенно  отдаляются  от преследователей, еще и не зная об их существовании.
Что  же  будет,  когда  они узнают? Торд-старший сразу же смекнул, что нужно
действовать  умением, а не силой, и молча указал Ульву на его лук, остановил
отряд, чтобы дать лучнику спокойнее прицелиться, сказал хрипло:
     - Бей сразу в князя, на белом коне.
     И  то  ли Ульв, измученный утомительной погоней, не попал в цель, то ли
и  вовсе не понял, куда стрелять, и, услышав последние слова Торда о коне, в
коня  и  целился,  - стрела, посланная рукой варяга, ударила коню в переднюю
ногу,  под самую грудь, конь споткнулся, упал на всем скаку, а Глеб не успел
выдернуть  ноги  из  стремян,  его  придавило конской тушей, но он сам сумел
вывернуться,  высвободил придавленную ногу и только тогда почувствовал дикую
боль  в  этой ноге, а когда попытался встать на нее, она не подчинялась. Его
люди  остановили  своих коней, кони испуганно вытанцовывали, храпели, прядая
ушами;  наперед  выехал  со своим конем любознательный повар князя, по имени
Торчин,  ибо и в самом деле происходил то ли от турок, то ли из агарян, знал
лишь  несколько  слов  по-русски,  зато  готовил дивные блюда для княжеского
стола,    а    еще    отличался    огромным    женолюбством   и   неутолимой
любознательностью.  Наверное, любознательность толкнула его и сейчас вперед,
но  это  не  привело  к  добру,  потому  что князь, увидев первого всадника,
крикнул:
     - Подай мне коня!
     Торчин  подъехал  к  князю,  но  с  коня  еще не сходил, ибо и не понял
толком,   чего  от  него  хочет  князь.  Тогда  Глеб  дернул  его  за  ноги,
посиневшими от боли и злости губами уже не прокричал, а прошептал:
     - Слезай с коня! Мигом!
     Торчин снова не понял.
     - А  я?  -  спросил  он, увидев наконец стрелу в ноге княжьего коня и с
ужасом ожидая, быть может, точно такой же стрелы и себе в спину.
     - Слазь! - прокричал князь и потянулся к мечу.
     Тогда  Торчин слетел с коня, но не на ту сторону, где стоял обезумевший
князь,  а на противоположную, упал, мигом вскочил и, пригнувшись, побежал за
деревья.