столь  необходимой  во  всяком властвовании, то Коснятин мог ему прибавить и
своей.  С такими мыслями и направился новгородский посадник за море, и мысли
эти  были  его  собственные,  ибо  от Ярослава после того осеннего короткого
разговора у лесного озера с березками только и услышал еще:
     - Поезжай и привези.
     К   началу   весенней  ростепели  в  Новгороде,  собственно,  все  было
заготовлено  к  походу  на  Киев,  но воды весна пригнала такие высокие, что
снова,  как  и осенью, город был отрезан от всего мира, не приезжали сюда ни
купцы,  ни  охотники, ни гонцы, даже Ярослав не мог добраться к своей Шуйце,
которую  за  всю  зиму  видел  два-три раза, а теперь между ними раскинулись
мутные  бурные  потоки,  пробудились  топи,  выпустив наверх много влаги; от
Коснятина  слухи не доходили, - наверное, готовил он милую неожиданность для
князя,  где-то,  видно,  уже перебирался через море, везя с собой нареченную
для  Ярослава,  а может, и не вез, может, все сложится не так, как хотелось,
но  об  этом  князь  не  очень-то  и заботился, чаще всего в мыслях своих он
обращался  к главному своему делу, к задуманному, а то и не задуманному, ибо
как-то  так  нашло  на  него  затмение,  когда  он проявил непокорность отцу
своему;  теперь  же  мог бы, правда, еще повиниться, хотя и поздно было, все
поднято  и  с  одной  и с другой стороны, приготовлено войско, а он сам тоже
приготовился  к  высокому  полету, надоело ему блуждать по лесам да болотам,
управляя  княжеством  в  северной  стороне,  -  не такой имеет разум, он еще
потрясет  весь  мир,  склонятся  перед  ним  императоры  и  короли, темные и
бездарные убийцы, развратники, примитивные захватчики.
     Ярослав  чувствовал  в  себе такую силу, что всему миру мог бы крикнуть
отважно  и  горделиво,  как  это  сделал когда-то его дед Святослав, великий
воин:  "Иду  на  вы!"  Да  и  так, вишь, крикнул, и то - против кого? Против
родного отца!
     Ждал  тепла.  Написал  доверительные  грамоты  ко  всем братьям своим и
родичам.  Как  это заведено было у ромейских императоров, с обычаями которых
он  хорошо  знаком  был  по  греческим  книгам  Константина  Багрянородного,
Льва-философа,  придворного  Филофия,  велел Золоторукому вырезать княжескую
золотую   печать   с   изображением   Юрия-змееборца,  и  по  этому  образцу
изготовлялись   потом  печати  свинцовые  и  золотые,  которые  Ярослав  сам
прикреплял  к  грамотам, собственноручно написанным на пергаменте. Обращался
он  к братьям, своим, которые были в северных землях. Прежде всего к Борису,
который  сел  в  Ростове на месте Ярослава и должен бы во всем слушать брата
старшего  и  более  опытного.  Потом  - Глебу в Муром, обещая, если сядет на
Киевском  столе,  дать  ему другую волость, потому как муромские язычники не
пустили  князя  в  город,  и Глеб, отклоненный ими, вынужден был отъехать на
целых  двенадцать  поприщ  за речку Ишмо, да и ждать там, сам не ведая чего.
Писано  было  и  к Судиславу, который сидел во Пскове под рукой у Ярослава и
должен  был  делать  все  так,  как  велит князь Новгородский, но Ярослав не
хотел  выставлять  здесь старшинство, ибо речь шла прежде всего о том, чтобы
объединить  вокруг  себя  хотя  бы  половину  братьев, - тогда дела пошли бы
лучше.  Не  было  у  него  сомнений  также, что откликнется на его грамоту и
племянник   Брячислав   Полоцкий,  который  заменил  своего  отца  Изяслава,
умершего  слишком  рано  и  внезапно,  так что и ненамного пережил свою мать
Рогнеду.
     Пригрело  солнце,  просохли дороги и тропинки, появились у новгородских
вымолов  первые  купеческие  суда,  разъехались  во  все концы нарочные люди
Ярослава.  Киев  молчал  зловеще, не было слухов от Коснятина, напрасная это
была  затея  -  в такое время отпускать от себя посадника; князь злился, сам
не  зная  на  кого,  в  ярости своей вспомнил о Шуйце, думал хотя бы немного
отдохнуть  возле нее, поехал с молчаливым Ульвом, никому не сказав ни слова,
в  Задалье  и  с  проклятиями возвратился через день, потому что во двор под
белыми  березами их не впустили. Незнакомая красномордая баба выглядывала из
надвратного  окошечка в башне, разукрашенной, будто пряник, и смеялась князю
прямо в глаза:
     - А  не  велено  пускать  сюда  никого. Откуда притащились, туда и путь
держите.
     Ульв  с  любопытством посматривал на это бабское убежище, потому что не
был  еще  здесь  никогда:  наверное,  где-то  в глубине своей спокойной души
немало  удивился  он  нахальной  крикунье,  посмевшей самого князя держать у
ворот, но сидел спокойно на коне, ожидал, чем все это закончится.
     - Я  князь!  -  крикнул Ярослав, багровея от такого униженья, когда уже
вынужден   был   назвать  себя,  почти  выпрашивая,  выходит,  милости  быть
пропущенным во двор. Но и это не произвело на бабу никакого впечатления.
     - Много вас тут болтается, козлов окаянных, - сказала она лениво.
     - Позови Шуйцу! - снова крикнул Ярослав.
     - Не велено тревожить госпожу.
     Окошко  закрылось,  переговоры на том и закончились. Князь постучал еще
в  ворота,  хотел было приказать Ульву, чтобы проник во двор через частокол,
но  потом  передумал  и  скомандовал  трогаться  в  обратный  путь.  Сначала
придерживал  коня,  ожидая,  что его позовут, надеясь, что была это Забавина
шутка,  затея,  но  никто его не звал, подворье стояло неприступно запертое,
дымилось  дымком  над теремом, словно бы стреляло в князя пренебрежительно и
насмешливо: "А вот тебе!"
     Он  подумал,  что, видно, чует сердце Забавы о его женитьбе, а может, и
так  кто принес весть, догадывается она уже заранее, в то время как он и сам
еще  не  знает,  как  все обернется, с чем приедет Коснятин; хотя Шуйца и не
требовала  от  него ничего, хотя предоставляла ему полную свободу в обмен на
свободу  для  себя,  все  же,  видно,  когда дошло до решительного момента в
жизни  князя,  не  смогла  она  преодолеть  в  своем  сердце то женское, что
толкает  людей  подчас  на  дикие, необъяснимые поступки. Женщина - как бог:
она  хотела  бы  властвовать  над своим мужем безраздельно, а муж напоминает
язычника:  ему  всегда  мало  бога  одного,  а  женщин и подавно... Странно,
почему  этот  языческий  обычай пробудился в его душе именно в такое сложное
время?  Все слилось воедино: и единоборство с отцом, и намерение жениться на
дочери  варяжского конунга, чтобы утвердиться среди властителей всей Европы,
и  эта  пагуба  с  Шуйцей.  Если  бы  только кто-нибудь знал, если бы только
кто-нибудь  ведал,  на  что  решился  князь  в  своих  затаенных  поступках!
Обманывал  людей, себя самого, обманывал господа бога, перед которым грешил,
а  потом  замаливал грехи, даже в недостроенной церкви после самого большого
греха  с  Шуйцей,  после той незабываемой светлости, которая струилась от ее
молодого тела.
     Тем  временем  начали  приходить  ответы  на  его  грамоты. Раньше всех
ответил   Судислав.   Прислал   бересту  с  нацарапанными  костяным  писалом
каракулями:  "Делай,  как  знаешь.  Судислав".  Молод  еще. Против отца идти
боялся,  но  и  старшему брату супротивиться не отважился. Хорошо уже и это:
лишь бы не мешал.