Он  поднялся  на  хоры,  постучал там о каждую подпору, проверил каждый
известный   ему   тайник,   осмотрел   помещение,  где  сохранялись  фрески,
вырезанные  из стен разрушенного по его вине Михайловского монастыря; фресок
там  не  было, вообще ничего не осталось: герр Шнурре уже побывал здесь, уже
вывез  для  музея  фюрера  первые  свои  трофеи. Что ж, Отава и не удивился,
утрачено  значительно больше, теперь шла речь о том, чтобы не потерять, быть
может, самого главного.
     Он  забрался  под  самые  купола, осмотрел все чердаки собора, не боясь
дикого  холода  и  пронизывающих  сквозняков,  ощупал  каждый подозрительный
предмет,  разрыл  каждую  кучу  лохмотьев,  царапая  руки,  разбросал завалы
строительного хлама.
     Проник  он  и в подземелье собора. Вероятно, фашисты побоялись сунуться
сюда,  быть  может, опасаясь спрятанных мин, здесь мог свободно продвигаться
только  он,  ибо  на  его глазах происходили раскопки, прерванные войной, он
сам  упорно вырисовывал планы софийских подземелий, стараясь воссоздать их в
первоначальном  виде  и  тем самым хотя бы немного приблизиться к разрешению
загадки  о книгохранилище Ярослава Мудрого. Пусть даже оно давно уже очищено
грабителями,  пусть  он  опоздал  на  несколько  столетий, как опаздывали на
целые   тысячелетия   все   археологи,   раскапывавшие  гробницы  египетских
фараонов,  находя  в  них  только следы пребывания ухватистых доисторических
воров.  Но  как  знать?  Быть  может,  как тому англичанину, который в конце
концов   нашел   в   долине   царей  запечатанную  всеми  царскими  печатями
неприкосновенную  гробницу  Тутанхамона  с ее золотыми саркофагами, ему тоже
могло  бы  повезти,  и  его  лопата тоже ударилась бы о камень тысячелетнего
свода,  под  которым  лежат  спрятанные  по  велению  Ярослава  первые книги
Киевской  Руси,  и  первая, единственно правдивая, подлинная летопись, и все
записи,  касающиеся  сооружения  собора и загадочного художника, о котором у
Отавы был лоскут пергамента с надорванным именем и недописанным словом?
     Он  стоял  в  темном,  холодном,  сыром  подземелье перед беспорядочным
завалом  глины,  за  которым,  быть  может,  скрывался тот вожделенный вход,
который  вел  в  святая  святых.  В  такой глине много лет назад, еще будучи
молодым,  Гордей  Отава нашел засмоленный горшок, который врос между корнями
старинного,  бесчисленное  количество раз ломанного бурями дуба. Дуб стоял у
самой   кромки   глинистого   киевского  обрыва,  половина  его  корней  уже
беспомощно  свисала  с  кручи, он ждал своего конца, и этот конец прилетел с
ураганом  и  ливнем,  из-под  дуба  вымыло  остатки  земли,  за  которую  он
держался,  дерево тяжело свалилось набок, выворачивая из глубины новые массы
глины,  и тогда кто-то увидел эту посудину, зажатую цепкими черными корнями,
словно  старческими, но еще крепкими в своем упрямстве руками, а поскольку в
институте  Отава  был  самым  младшим  и в такую непогоду никому не хотелось
бежать  через весь город за перепуганной девушкой, прибежавшей с криком, что
нашла что-то "очень историческое", то и послали именно Отаву.
     Почти  девятьсот  лет  пролежал  этот кувшин, ожидая молодого аспиранта
Гордея  Отаву,  нес  к  потомкам великую тайну, которой пренебрегла история,
капризная  и  привередливая;  благодарение  тому  далекому  предку,  который
руководствовался   в   своих   действиях  ветхозаветной  установкой  пророка
Иеремии:  "...возьми  сии  записи...  и положи их в глиняный сосуд, чтоб они
оставались  там многие дни". Продержались, да не совсем. Влага проникла даже
сквозь  обожженную  глину, испортила половину пергамента, уцелело мало, но и
этого  оказалось достаточно, чтобы дать Отаве работу на всю жизнь. И все для
того  лишь,  чтобы  теперь  перечеркнуть  всю  эту  работу,  все его поиски,
сопоставления, догадки, и - самое страшное - уничтожить собор!
     Но  он не даст это сделать! Теперь, когда он убедился, что София еще не
начинена  разрушительной  взрывчаткой  (видимо, они и в самом деле озабочены
были  сейчас  только тем, чтобы найти здесь для себя что-то необыкновенное),
Отава  мог  спокойнее  и  рассудительнее  обдумать  свое намерение сохранить
собор.  Прежде  всего,  не  следовало утрачивать контакт с Шнурре, повернуть
все  дело  так,  чтобы  штурмбанфюреру  только казалось, будто он использует
советского  профессора,  на  самом  же  деле  - самому использовать фашиста,
превратить его в своего невольного помощника и сообщника.
     Снова  был  вечерний  визит  к  штурмбанфюреру,  в  квартиру  академика
Писаренко,  забитую  украденными в киевских музеях уникальными вещами, но на
этот  раз  Отава  уже  не торопился, разрешил уговорить себя сесть в одно из
удобных  кожаных  кресел,  с  наслаждением прикасался к скрипящей коже; кожа
пахла  старой  привычной  жизнью,  в  комнате  было  тепло, потому что немцы
наконец  отремонтировали обогревательную систему для этого дома, заселенного
высокими  функционерами,  найдено топливо, и вот сегодня с утра эта квартира
стала  одним  из  очагов  блаженного тепла в замерзшем, голодном, вымирающем
Киеве.  А  кресло  так  приятно  холодило  в  теплой комнате, хорошо было бы
посидеть   здесь,   закрыв   глаза,   подумать   о   своем.  Шнурре  включил
"телефункен",  из приемника текла светлая моцартовская мелодия, еще где-то в
Европе  находились  не тронутые войной музыканты, и дирижер встал за пульт в
неизменном    фраке,    постукивал   палочкой,   призывая   к   вниманию   и
сосредоточенности,  и  скрипачи  подсовывали  под  свои подбородки сложенные
вчетверо  белые  платочки,  чтобы  не  вытиралась  дека  скрипки,  а в конце
дирижер благодарно пожимал руку первой скрипки, кланялся оркестрантам...
     - Так  вот,  - сказал Отава, потому что Шнурре молчал, делая вид, будто
весь  заполнен музыкой, на самом же деле выслеживал каждое движение Отавы и,
весь внутренне напрягшись, ждал, что он скажет, - я осмотрел собор...
     - И? - не удержался все-таки Шнурре.
     - В самом соборе ничто не разрушено и не задето, но исчезли...
     - Вы  о некоторых вещах, которые там сохранялись? - прервал его Шнурре.
- Мы их просто перепрятали в более надежное место...
     Отава  не  стал уточнять, что это за "надежное место", потому что и так
хорошо знал, да и не это его сейчас интересовало в первую очередь.
     - Как  вы,  очевидно,  понимаете,  -  осторожно  продолжил Отава, - мне
нужны работники. Опытные реставраторы. Люди, знающие свое дело...
     - Непременно, непременно, - покачал головой Шнурре.
     - Я  не  знаю,  удастся ли мне разыскать моих сотрудников, с которыми я
вел  реставрационные  работы  перед  войной,  потому  что у меня нет никаких
данных,  где  кто  из  них  сейчас  находится.  Остались  ли  они  в  Киеве,
отправились ли на фронт или, быть может, убиты, арестованы...
     - Я об этом подумал уже, - сказал Шнурре.
     - Несколько  преждевременно.  -  Отава  не  имел  намерения  уступать в
чем-либо. - Людей должен подбирать я сам. Раз я отвечаю...
     - Мой  милый профессор. - Шнурре снова перехватил разговор в свои руки,
снова  стал  хозяином положения, считая, что советский профессор уже положен
на  обе лопатки. - Разрешите напомнить вам, что отвечаю все-таки я. Конечно,
в  свою  очередь  за  непосредственное  выполнение  отвечаете  и вы, но есть
высшая  ответственность,  тяжесть  которой  ложится  на мои плечи. Поэтому я