лишь  бы  только  эта  выдумка поднимала их дух, усиливала веру в будущее, а
тут  же  была  чистая  правда,  профессор Отава вспоминал события вчерашнего
дня,  для  него  теперь  стала  понятной  занятость Шнурре утром, вежливость
Оссендорфера,  внезапная  поспешность  штурмбанфюрера  в стремлении склонить
его,  Отаву,  на  выполнение их гнусного плана ограбления Софии. Да, да, они
уже  забегали,  засуетились, как волки в облаве, они уже готовятся к бегству
и  отсюда,  теперь  они  особенно опасны, потому что, удирая, будут пытаться
забрать  с собой самые дорогие сокровища и причинить ужасные разрушения; вот
теперь  как  раз  и  нужно  сделать  все  для того, чтобы встать на их пути,
поломать  их  планы,  не  дать им ничего, защитить наши святыни. Сделать это
должен  каждый  на  своем  месте.  И  он  тоже!  Так,  как защищал соборы от
зажигательных  бомб.  Но тогда было легче, проще. Там нужен был только песок
да  еще бессонные дежурства, все это в человеческих возможностях. А как быть
теперь? Как?
     - Теперича  уже  им  скоро  конец,  - сказала кума из Леток, - ежели не
поморозятся  тут  ко  всем чертям, то перебьют их наши. Вот увидите, товарищ
профессор, да вспомните мое слово...
     А  профессор  бился  над  решением одного и того же вопроса: как, каким
способом   противодействовать   Шнурре?   Действительно,   как?   Если  даже
оккупантов  выгонят  отсюда  через  неделю (а почему бы и нет!), то и в этом
случае  они  в  своей бессильной злобе успеют взорвать, разрушить весь Киев,
ничего  не  пожалеют,  не  дрогнет их рука, как не дрогнула та рука, которая
закладывала  взрывчатку  под  Успенский собор. Им в высшей степени наплевать
на нашу историю, наше искусство, душу народа нашего!
     Но как же предотвратить самое страшное? Как?
     И  вдруг  пришло  решение. Он будет дежурить возле Софии. Днем и ночью.
Сколько  сможет. Чтобы не дать им завезти туда взрывчатку. Для такого собора
нужно  много  взрывчатки.  Быть  может,  десяток,  а то и сотня машин. Он не
даст!..  Как  именно? Ну, встанет перед машинами и не пустит их. Пускай едут
через  его  труп.  Ну  и  что?  Разве  этим чего-нибудь добьешься? Над твоим
трупом  взлетит  в  воздух  София.  Нужно придумать что-нибудь другое, более
действенное.  Например,  сообщить  кому-нибудь, а потом... попросить чьей-то
помощи. Партизаны? Но где они? Да и есть ли они здесь?
     Где-то  кого-то  расстреляли,  кого-то  повесили.  Но партизаны ли это?
Теперь  расстреливают  и вешают без всякого разбора, запросто тысячи и сотни
тысяч.  Взорван  мост  на  Соломянке, взорвана водокачка на станции. Кто это
сделал?  Партизаны  или диверсанты-одиночки? Да и кто знает, быть может, под
Софией  уже дремлют разрушительные заряды? Сколько времени прошло с тех пор,
пока  он  сидел  за  колючей  проволокой  на  Сырце? Проверить все это можно
только  в  соборе.  Он  примет  предложение  Шнурре  только  для того, чтобы
проверить,  нет  ли  в  соборе взрывчатки. А если есть? Или начнут завозить?
Что  тогда?  Обращаться  за  помощью  к  куме  из  Леток? К этой добродушной
разговорчивой  женщине?  Но  ведь  это  же  безумие  - допускать, что тетка,
снабжающая штурмбанфюрера Шнурре молоком, имеет связь с партизанами!
     И все же.
     - Скажите,  пожалуйста,  -  обратился  Отава к молочнице, - я мог бы, в
случае  необходимости  конечно,  прислать  к  вам  своего Бориса? Парень еще
совсем мал, а тут, сами видите, все может случиться...
     - Да  боже  ты мой! - всплеснула ладонями кума из Леток. - Да вы только
бабе  Гале  скажите, так она его прямо ко мне... Чего ему здесь сидеть? Да и
вам  бы,  товарищ профессор, если бы из Киева да в наши леса, потому как тут
же и голод, и холод, и хвашистюры эти.
     - Нет,  нет,  -  торопливо  произнес  Отава.  -  Я должен быть здесь, я
останусь в Киеве, что бы там ни было. А за Бориса благодарен заранее...
     Так  профессор  Гордей  Отава  принял  решение создать свой собственный
фронт  против  фашизма,  чуточку  наивное, но честное, возможно, единственно
правильное  в  его  безнадежном  положении решение; никем не уполномоченный,
кроме  собственной  совести,  никем  не  посланный, никем не поддерживаемый,
должен  был  встать он, никому не известный, на защиту святыни своего народа
перед  силой, превосходившей его, быть может, в тысячи и миллионы раз, но не
пугался  этого, как не пугался когда-то великий художник, создававший Софию,
затеряться во тьме столетий со своим именем и со своими страданиями.
     Отава   сразу  же  бросился  на  лестницу,  начал  стучать  в  квартиру
академика  Писаренко, занятую теперь Шнурре, но никто ему не открыл; видимо,
штурмбанфюрер  и  его  ефрейтор  куда-то  уехали, у них теперь "работы" хоть
отбавляй,  они  торопятся  награбить  в  Киеве  как  можно больше; профессор
Отава,  кажется,  догадался теперь о настоящей миссии Шнурре: наверное, его,
как  специалиста,  послали  сюда  либо  экспертом, либо и просто начальником
специальной  команды грабителей, которая должна была вывозить в Германию все
художественные ценности, найденные в оккупированном Киеве.
     Чтобы  не  терять зря времени, Отава, торопливо показав пропуск охране,
направился  к  Софии.  Возможно,  Шнурре там. Возможно, именно в этот момент
разнюхивает,  в  каком месте прежде всего нужно сдирать штукатурку в поисках
еще   не  открытых  шедевров,  возможно,  уже  расставляет  своих,  немецких
реставраторов...
     Но  во  двор Софии Отаву не пропустили. Не смог он проникнуть туда ни с
Владимирской,  где  стояли  два  мордатых автоматчика, ни с площади Богдана,
под  колокольней,  где также торчали два охранника. Отава пошел вдоль стены,
окружавшей   софийское   подворье,   хотел  было  возле  ворот  Заборовского
по-юношески  взобраться  на  стену,  но  по  ту сторону послышалась немецкая
речь,  там,  кажется,  маршировали  солдаты,  - всюду, по всему Киеву теперь
маршировали   солдаты;  он  снова  вышел  на  площадь  Хмельницкого,  гетман
замахивался   своей   булавой,   картинно  вздыбливая  над  Киевом  коня,  а
неподалеку  от  него,  не  боясь  ни  черного гетманского жеребца, ни взмаха
булавы,  маршировала сотня немцев, одетых в шинели лягушачье-зеленого цвета,
и, чтобы хоть малость согреться, горланила глупую песенку:

                Warum die Madchen lieben die Soldaten?
                   Ja, warum, ja, warum!
                Weil sie pteifen auf die Bomben und Granaten.
                   Ja, darum, ja, darum!

     По  площади двигалось разноцветное воинство, ехали машины с берлинскими
регистрационными  знаками,  козыряние,  вытягивание  в струнку, выстукивание
каблуков  -  ни  малейших  признаков  того,  что  под  Москвой  им  нанесено
ужаснейшее  поражение,  что вскоре им придется сматываться и отсюда. Неужели
они  могут  еще  долго  продержаться?  Если  бы  только  он  мог кого-нибудь
спросить  об  этом, кто б мог ему ответить. К сожалению, он был один. Избрал
добровольное  одиночество  и  теперь  искупал  этот  выбор.  Человек в конце
концов платит за все.