будет  требовать  справедливости  для  такого отчаянного вруна, бродяги. Ибо
если  ты  и русич, то почему слоняешься по Болгарии или Македонии? Пойманный
-  пленник,  а раз так, жди, что с тобой сделают. Не выкололи глаза - молись
богу,  благодари  императора.  Послали  на  конюшню - веди себя как следует,
чтобы  не  накликать  новой  беды  на свою дурную голову. Не хочешь надевать
красивую  одежду, а отдаешь преимущество варварскому убору? Темный и забитый
еси,  потому-то  и  в  самом  деле место твое - среди коней, да к тому же на
работе  самой  грязной: убирать навоз, скрести от мочи доски в станках, жить
тебе  тоже  на  конюшне,  засыпая  на  куче  теплого  навоза,  -  опять-таки
благодари бога, что послал тебе такую теплую и мягкую подстилку под бока.
     Уже  в  конце  того же дня спровадили Сивоока на конюшню, но сразу же и
забрали  оттуда, потому что произошла странная вещь: кони не выносили нового
конюха.  Они  испуганно  храпели,  ржали, рвались с привязи, били копытами в
станки, в конюшне творилось такое, будто вселилась туда нечистая сила.
     Как   только   Сивоока  вывели  из  конюшни,  кони  успокоились.  Чтобы
убедиться, его снова послали - в конюшне поднялась еще большая неразбериха.
     - Так  как,  господа  ромеи?  -  хохотал  Сивоок.  -  Чуют ваши лошадки
русский  дух  или нет? Если бы вы так чуяли, было бы очень хорошо, а то ведь
что же?
     И  то  ли  это событие увеличило славу Сивоока, то ли достаточно было и
чудесного  его  избавления,  но на следующий день двинулась смотреть на него
огромнейшая   масса   всякого  столичного  люда,  от  высочайших  верхов  до
обыкновенных  проходимцев,  и тут уж ни о какой работе не могло быть и речи,
Сивоок  сидел себе на солнышке, одетый в длинную белую сорочку с наброшенным
на  плечи  коловием,  насмешливо  щурился  на  прибывающих, от нечего делать
чертил  пальцем  босой  ноги  узоры  на песке, иногда вступал с кем-нибудь в
беседу,   удивляя   ромеев  знанием  книжной  премудрости,  или  же  чуточку
пренебрежительно,  с  насмешкой  говоря об их боге, которого почитать еще не
научился,  а  ненавидеть  имел  все  больше  и больше оснований, но об этом,
разумеется, говорить считал излишним.
     Прибывали   магистры  и  военачальники,  придворные  дамы  и  сановитые
вельможи,  владельцы  ергастериев  и менялы, которые на время оставляли даже
столики  в  портиках  Месы,  чтобы  взглянуть  на  это  диво,  на  эти чудом
спасенные глаза.
     Никто  из  них  не  знал,  что  это  глаза художника. Ибо разве об этом
вообще  можно  узнать?  Разве  у  художников  не  такие же глаза, как у всех
остальных?  Даже  сам  Сивоок,  хотя  и  знал  о  свойстве  своих глаз жадно
впитывать  все  цвета,  даже  он,  если  бы  ему  кто-нибудь сказал, что он,
возможно,  большой  художник,  засмеялся  бы точно так же непринужденно, как
вчера, когда ему обещали участь конюха.
     Да,  собственно,  кто  там и присматривался к его глазам? Хотели просто
взглянуть  на  спасенного. Сивоок на день или на два стал для столицы этакой
химерой,  которую  грех было бы не увидеть; этого требовали неписаные законы
скучающего,  пресыщенного  до  предела  города,  наполненного,  возможно, на
добрую  треть  людьми, которые задыхались от роскоши, теми, которые ходили в
шелках,  златотканых нарядах, опрысканных восточными ароматами, жили в домах
с  позолоченными  крышами, с дверями из слоновой кости, с мозаичными полами,
спали  на  кроватях  из  слоновой кости, ели из золотой и серебряной посуды.
Была  сказочка  о  философе,  который,  попав  в  гости  к  одному  из таких
константинопольских  богачей,  долго  смотрел,  куда бы плюнуть, но не нашел
такого  места  и  вынужден  был  плюнуть хозяину в бороду. Сивоок поглядывал
краешком  глаза  на  чванливое,  пестрое,  разукрашенное панство, и ему тоже
хотелось  выбрать такую бороду над унизанным жемчугами воротником и плюнуть,
- вот было бы смеху, крику, возмущения и угроз!
     Мысленно  Сивоок  начал  выбирать  подходящую бороду, хотя еще и не был
уверен,  что непременно плюнет в нее, если таковая найдется, но это уже была
какая-то  работа;  вскоре борода в самом деле подплыла прямо к губам Сивоока
-  бери  да  плюй!  -  это  была  прекрасно ухоженная, круглая, расчесанная,
вдоволь  надушенная  черная  борода,  которая  роскошно  выделялась  на фоне
сиреневого  шелкового хитона, и Сивоок удержался от искушения только потому,
что  не  заметил  на  хитоне  никаких украшений. Только застежка - фибула из
настоящего  золота,  но  и  тут бросалось в глаза не столько золото, сколько
форма фибулы.
     Орел  распластанный,  будто распятый Иисус, работы тонкой и изысканной,
размер  также  был подобран вельми удачно. Самое же странное то, что орел не
воспринимался  как  царский  знак,  яркое сверканье золота на сиреневом фоне
хитона  у  этого  человека не имело ничего общего ни с византийской показной
роскошью,   ни   с   сервилистическими   атрибутами,  привычными  среди  той
надушенной  и  чванливой  толпы,  которая окружала сегодня Сивоока. Борода у
ромея  была  красивая, а орел еще краше, Сивооку захотелось даже пристальнее
взглянуть  на этого человека, да и у того, наверное, было больше любопытства
к  спасенному, чем у других, потому что он подошел почти вплотную к Сивооку,
слышно  было  его  неторопливое глубокое дыхание, сопение, то ли горделивое,
то  ли  самодовольное;  стоял  на земле он прочно, слегка расставив могучие,
коротковатые,  правда,  ноги,  обутые  в кожаные сандалии; ноги как-то сразу
оказались  в поле зрения Сивоока после бороды и хитона с орловидной фибулой,
а  уж  потом  охватил он взглядом всю фигуру пришельца и убедился, что перед
ним человек не совсем обычный, по крайней мере внешне.
     У  этого  человека была огромная голова с живописно взъерошенным черным
чубом,  не  покрытым,  как  это  заведено у ромеев, никакой шапкой, толстые,
будто  у  арапа,  губы, огромный носище и вдобавок ко всему этому, большому,
неуклюжему, грубому, - продолговатые, женской красоты глаза!
     В   этом   человеке   много   было  несоответствия.  Если  поражали  на
циклопическом  лице  озаренные  почти неземной красотой глаза, то не меньшее
удивление  вызывали  его  руки,  маленькие,  белые,  холеные, и атлетический
торс,  который  угадывался даже под широким хитоном; ноги же, хотя дебелые и
толстые,   тоже   никак   не  вязались  с  тяжелым,  длинноватым,  наверное,
туловищем,  отчего  создавалось впечатление, будто человека снизу подпилили,
укоротили,  как  на  прокрустовом  ложе.  Если  борода у него являла образец
заботливости  и  ухода,  то  чуб  на  голове  словно  бы принадлежал другому
владельцу  -  такой  беспорядок царил в нем. Из этого могучего, грубого тела
ожидался  трубный  голос,  будто  в  день  Страшного  суда, на самом же деле
человек обратился к Сивооку таким мягким голосом, будто выстелил шелком.
     Он  небрежно махнул своей (да и своей ли!) холеной ручкой на босую ногу
Сивоока и спросил:
     - Что это?
     - Нога,  -  весело  ответил Сивоок, вспоминая о своем намерении плюнуть
этому человеку в его роскошную бороду.
     - Дурак,  -  с  прежней  мягкостью,  причмокивая  губами,  будто  после
сладкого, сказал человек, - я спрашиваю у тебя, что там на песке?