скрипучие  вожжи,  изукрашенные  серебряными  наклепками, развернул сани так
лихо,  что  даже комья грязи разлетались во все стороны, и пригласил молодых
садиться.
     И  как  только  князь  подвел  княгиню к саням и она прилегла на ковер,
потому  что  сесть  там  было невозможно, а Ярослав прижался к ней, Коснятин
отпустил  вожжи,  и  кони  рванули  с места во весь опор, грузному посаднику
пришлось  подпрыгивать  на  своем  сиденье - и тут обе, невидимые уже почти,
стены  люда  разрушились,  рассыпались,  с  двух  сторон  ринулись  к саням,
смешались  вокруг  них  с  криком, визгом, восклицаниями, диким хохотом; над
князем  и  княгиней  нависали и мигом исчезали длинные бороды, разевались на
них  с  неразборчивыми  криками  черные  рты,  горели любопытные глаза, люди
толкались,  наваливаясь прямо на сани, кто-то пытался отломить от саней хотя
бы  щепку,  еще  кто-то  догадался  отполосовать огромные куски драгоценного
ковра,  кто-то  попробовал  жечь ковер полыхающей лучиной; Коснятин с трудом
пробивался  сквозь  столпотворение,  кони,  фыркая  и мотая головами, тянули
сани  медленно,  потому  что  перед  ними  толпилось  множество возбужденных
людей,  посадник  начал  уже сожалеть, что не выставил на пути князя дружину
двумя  рядами,  зато Ярославу хоть теперь понравилось то, как поворачивалась
его  свадьба, он рад был, что люд сломил запретную незримую межу, отделявшую
его  от  князя;  Ярослав  чувствовал:  вот  где его сила - в этих ошалевших,
ослепленных  глупым  любопытством  людях; приятно было ощущать, как пугается
холодная королевна этих забияк, прижимаясь к нему, ища у него защиты.
     И  уже на княжеском дворе по-молодому соскочил с саней, бодро взмахнул,
почти  дружески,  беспорядочному  сопровождению  и  людской  толпе,  которая
заполнила  весь  двор,  взял  княгиню  на  руки,  и хотя она была огромной и
неудобной  в  ноше,  но пронес ее немного, пробиваясь сквозь толпу, а княжьи
люди  криком  освобождали  дорогу, все шире и шире, пока все-таки не наведен
был  какой-то  порядок  и  не  создался свободный проход к крыльцу княжеских
палат;  тогда  Ярослав  поставил  жену  на  землю, будто огромную деревянную
куклу,  Ингигерда молча подала ему руку, и он повел ее на первое возлегание,
ибо только телесно дополненный брак может считаться свершившимся.
     А  белые  кони  с санями исчезли куда-то, точно так же незаметно, как и
посадник  Коснятин, да Ярославу не было теперь ни до чего дела, он оставался
наедине  с  молодой  женой, впервые в жизни с глазу на глаз, и мир замкнулся
между   ними  обоими,  не  существовало  больше  ничего,  все  исчезло,  все
забылось,  полыхали  в притемненной ложнице свечи, а им казалось, что только
они  полыхают  и сгорают на огне, который жжет человека, пока он живет, дает
ему  наибольшую  силу  и  одновременно  отделяет  его непроходимой стеной от
всего окружающего.
     Так  и  Ярослав на некоторое время отдалился от дел всего мира и не мог
хотя  бы краешком сердца почувствовать, что, быть может, именно в эту ночь в
дальней  дали,  возле  Киева, на Берестах, отправлялся в свой последний путь
его отец - Великий князь Владимир.
     Бересты  стояли  уже  тогда, когда Киев еще не был большим городом, они
привлекали  тишиной  и  покоем,  и  князь Владимир так полюбил их, что велел
построить  себе  двор в Берестах даже лучше того, который был в самом Киеве.
Отдыхал  там  после  охоты в Зверинце, держал самых любимых наложниц также в
Берестах;  когда  же  занемог,  собравшись  идти  в поход на непокорною сына
Ярослава,  тоже  слег  в  своих  палатах  берестовских,  надеясь  на  скорое
выздоровление,  но  так  и  не  поднялся  -  умер  от колик в боку или же от
божьего  гнева.  В  те  времена  люди  редко жили более шестидесяти лет, все
равно  Великому князю недолго пришлось бы жить, но во многом ускорили смерть
князя  события явные и тайные. Ибо если сын Ярослав открыто шел против отца,
то  другой  сын  -  Святополк,  до  сих  пор  еще  пребывая  в  заточении  в
Вышгородской  крепостце,  снова  задумал дело, еще более страшное, чем князь
Новгородский.  Через  верных  людей  Святополк известил печенегов о том, что
князь  Владимир выступает с войском против Новгорода, и позвал их ударить на
Киев,  как  только покинет его князь со своей дружиной. А чтобы не проходить
через  крепостцы,  поставленные  Владимиром вдоль Роси, печенеги должны были
переправиться  где-то  возле  Переволочны  через  Днепр, пройти по Залозному
шляху  и  приблизиться  к  Киеву  с левого берега, откуда их никто никогда и
ждать  не будет. Так оно и случилось, да только хворости Владимира разрушили
все  намерения Святополка, снова послал он своих верных людей к печенежскому
хану,  предупреждая  его,  чтобы  остановил  орду,  ибо и князь и дружина, и
огромное  множество  войск  -  все еще в Киеве, и ничего, кроме погибели, не
добьются здесь печенеги.
     Но  к  тому  времени  князю  Владимиру  было  уже  донесено  о том, что
зашевелились  печенеги,  поступали  вести,  что  степняки движутся по левому
берегу,  тогда  больной  князь  позвал  к  себе  сына  Бориса, прибывшего из
далекого  Ростова,  чтобы встать возле отца в тяжкую годину, велел ему брать
войско и выступать на Альту, чтобы преградить путь печенегам.
     Борис  выступил  на  Альту,  выбрал просторное широкое поле, где мог бы
дать  битву  печенегам,  но  они,  своевременно предупрежденные Святополком,
ушли в свои степи и растворились там.
     Пока  Борис  стоял  с  войсками на Альте, Великий князь Владимир ушел в
небытие.
     Он  лежал  в большой горнице, выходившей четырьмя окнами на Днепр. Окна
не  закрывались  ни  днем  ни  ночью, князь хотел вдохнуть в грудь как можно
больше  свежего  днепровского  ветра,  но  задыхался  все  больше  и больше,
горница  была  высоко  над землей, над двумя подклетями, в которых толпилась
придворная  челядь,  варились  для  князя  излюбленные  его яства и напитки,
всегда  наготове  сидели  гусельники  и  скоморохи, шуты и красивые девчата,
которые  одной  своей молодостью могли бы возвратить Владимиру здоровье, ибо
часто  бывало перед тем, что во время болезни Великий князь, стоило ему лишь
отдохнуть   взглядом   на  сладком  личике,  выздоравливал  и  снова  вершил
державные  дела, большие и незаметные. Но на этот раз не пускал князь к себе
никого,  не  хотел  никого  видеть, ничего не ел, лишь пил настоянные меды и
воду  из  священного  колодца,  холодную  и чистую, не велел беспокоить его,
никто  не  смел  появляться  в горнице, пока сам князь не позовет, не подаст
знак,  а  знак  тот  был - звук серебряного колокольчика на длинной ручке из
слоновой  кости.  Колокольчик стоял на столике в изголовье князя. Звонок был
слабым,  почти  неслышным,  но  по  ту сторону дверей круглосуточно дежурили
молодые  отроки, они улавливали малейший звук из княжьей опочивальни, немало
удивляя  своей  чуткостью  дружинников,  которые  стояли  на страже у тех же
самых  дверей,  но  не  слышали  ничего,  так,  будто  кто-то заткнул им уши
воском.
     Но  настал  день,  когда  и отроки не смогли услышать никакого звука из
княжьей  горницы.  Как  ни  прислоняли  уши к толстым дубовым дверям, как ни
замирали,  как  ни  сдерживали  дыхание  -  ничего.  Даже  слышно  было, как
днепровский  ветер  влетает  в  открытые  окна  и со стоном проникает сквозь