всегда  сопровождались  разговоры  о  таких  делах,  был малость обескуражен
поведением  Коснятина,  который все мог обратить в шутку. От такого человека
приятно   было  получать  плату  за  любое  дело.  Посадник,  выдав  варягам
обещанное,  похлопал их по плечам, они ответили посаднику тем же, расстались
друзьями  еще  большими,  чем были раньше, варяги поехали на Поромонин двор,
который  занимал площадь уже, кажется, большую, чем княжий двор и купеческие
стойбища,  а  Коснятин  возвратился  к  разоспавшейся  своей  жене  с белым,
сладким  телом  и  поцеловал  ее так крепко, как давно не целовал, потом они
доспали  ночь  в  пестрых  и желанных для обоих снах, а на рассвете посадник
уже  стоял в почтительном поклоне, ожидая выхода князя и княгини на молитву.
И  еще  был  последний  день  свадебного  пира, потому что Ярослав уже начал
проявлять  нетерпение,  велел  созывать  воев,  каждого в свою тысячу, чтобы
вскоре  отправиться  в  поход;  пир  удался  на  славу,  черный  люд  в этот
последний  день  должен  был  довольствоваться одной лишь милостыней, потому
что  за столом засели воины новгородские и из волостей. Коснятин ходил между
ними,  знал,  кажется,  чуть  ли  не всех поименно, многих обнимал за плечи,
многим  бросал что-то шутливое, тому улыбался, с тем пил, с тем обнимался, с
другим  целовался,  а между делом шепнул воеводе Славенской тысячи Жировиту,
что  жена  Тверяты, воина их тысячи, женушка небольшая, но охочая на мужские
ласки,  кажется,  возлежит  сейчас  с  одним  варягом, известным всем своими
успехами  у  новгородских  жен,  а  потом  еще  и посоветовал Жировиту взять
немного  своих воинов да потрепать дружков этого варяга; сказано было совсем
мало,  казалось,  Жировит  ничего  и  не  понял  бы из этих нескольких слов,
брошенных  мимоходом  посадником,  но,  видно,  слова  здесь были ни к чему:
между  Коснятином  и  Жировитом  все  уже было договорено заранее, нужен был
лишь  только  знак,  последнее  веление. И вот воевода Славенской тысячи это
повеление  уже имел. И он обошел своих доверенных людей и каждому что-то там
шепнул,  а  они, тоже, видно, заранее предупрежденные, где и как собираться,
поодиночке   выходили   из-за   столов  и  незаметно  исчезали,  не  нарушая
пиршество.
     Все  произошло,  как  пожелал  посадник.  Тверята  с  товарищами застал
Торда-младшего,  когда  тот  крепко обнимал его жену, можно было бы довольно
легко  убить  обоих в тесной хижине, не дав им и опомниться, но для неверной
жены  смерть  от  меча была бы слишком почетной, на варяга же нападать из-за
спины  было  негоже;  его выманили из хижины, приказали защищаться, пошли на
него  с  мечами сразу впятером, чтобы у того не оставалось никаких надежд на
спасение;  но  Торд-младший  оказался  хватом  не только против женщин, но и
против  воинов.  Он  легко и смело отбил наступление, даже сумел отогнать от
себя  нападающих  именно  так,  что  открыл  себе  дорогу для побега. В этом
побеге  ничего  позорного не было, ибо он - один, а их - много, поэтому Торд
мчался  по  извилистой  улочке  быстро,  как  молодой  олень, и направлялся,
разумеется,  к  своим,  на  Поромонин  двор, надеясь найти там защиту, вовсе
выпустив  из  виду,  что  вся Эймундова дружина пирует с князем и княгиней и
только  его  товарищи,  возвратившиеся поздней ночью из тайного похода, спят
где-то  там,  не  ведая,  какая беда постигла его и что ждет их самих. Вышло
так,  что  Торд-младший сам накликал погибель не только на самого себя, но и
на  всю  дружину  Торда-старшего.  Новгородцы  ворвались  следом  за  ним на
Поромонин  двор,  их  стало  словно  бы  еще больше, чем там, у хижины, куда
заманила  сегодня  утром  Торда-младшего чертовски сладкая бабенка, а теперь
выходит,  что  он заманил новгородцев на стоянку, и если бы это был не такой
день,  то  новгородцам  не  поздоровилось  бы на Поромонином дворе, но нынче
получилось  так,  что  десяток  сонных,  раздетых, невооруженных людей стали
жертвой   нападения   разозленных  новгородских  мужей,  которые  уже  давно
вострили  зубы  на  пришельцев,  сыпавших во все стороны золото, завлекавших
чужих  жен, затевавших драки на улицах, насмехавшихся над простым людом. Как
все  те,  кто часто ходит к чужим женам, Торд-младший обладал метким глазом,
он  мог  потягаться  в  этом,  видно, и с самим Эймундом; так вот, вскочив в
Поромонин  двор,  варяг  мгновенно  смекнул,  что тут ему тоже несдобровать;
оглянувшись,  он  увидел,  что  воинов с настоящим оружием за ним гонится не
так  уж и много и держатся они чуточку словно бы позади, а вперед вырываются
разъяренные  великаны  с  дубинами  в руках, и ему впервые стало страшно; он
что-то  крикнул  по-своему,  побежал  дальше, крикнул еще; видимо, кто-то из
его  товарищей  уже  не  спал, ибо двое или трое варяг выглянули из двери их
огромного  дома,  тотчас же скрылись, затем по одному, не совсем еще одетые,
начали  выскакивать с оружием в руках, но было уже поздно чинить какое бы то
ни  было  сопротивление:  всех их вместе с Тордом-младшим смяли, растоптали,
уничтожили  в  один  миг.  Конечно, это не был честный бой, как его понимают
настоящие  воины.  Новгородцы врывались к варягам без мечей и копий в руках,
с  одними  лишь  тяжелыми дубинами, молотили ими накрест, размахивали, будто
топорами  или  молотками  (сказано  ведь  -  плотники!),  вскакивали в избу,
находили  спящих,  били без разбора, как попало, заботясь только лишь о том,
чтобы ни один из варягов не ушел живым.
     Расправа  чинилась  скорая  и  негромкая, но слух о ней прокатился, как
это  часто бывает, почти вмиг по всей Торговой стороне. Прежде всего донесся
он  к  свадебным  столам, кто-то прибежал, кто-то выкрикнул одно лишь слово,
но  это  слово  сразу  же  было  истолковано как то, чего давно уже ожидали,
вылилось   в   первое   восклицание:  "Наши  варягов  бьют!"  -  восклицание
ненависти,  расплаты  за  долголетнее  унижение,  за топтанье чести вольного
люда,  за  чужеземное презренье к хозяевам этой зеленой тихой земли, которые
привыкли  работать  много  и  тяжело,  добывать  зверя, рыбу, тесать дерево,
торговать  заработанным,  а  не  украденным  и награбленным с помощью грубой
силы,  когда  же  нужно,  то  умели и противостоять любой силе; но для этого
нужно  было  назвать  эту  силу  вражеской; варяги же топтались в их огороде
словно  бы на правах дружелюбной силы, а на самом деле вели себя хуже всяких
захватчиков;  и  вот  наконец слово брошено, слово произнесено, слово упало:
"Бить!"
     - Наши варягов бьют!
     И  уже  брошены  напитки  и  яства,  поднялся крик и суета, выскакивали
из-за  столов,  забыли про князя и княгиню, про порядок и обычай, не боялись
ощетинившейся  копьями  княжьей  дружины, ибо что теперь дружина, что теперь
князь с княгиней, когда раздалось великое слово "бить"!
     И  хотя  никто  не говорил, где и за что бьют, все бежали в направлении
Поромонина  двора,  вооруженные  изготовлялись  к  бою,  безоружные  на бегу
что-то  там норовили схватить в руку; ни посадник, ни тысяцкие, ни старосты,
ни  десятники  не  могли сдержать людской ярости; Коснятин только беспомощно
развел  руками,  возвратившись  к  князю,  немного  помятый  и  ободранный в
заварухе;  его жена кинулась к нему со слезами, ибо не привыкла видеть его в
таком  состоянии,  но  Коснятин  оттолкнул  глупую  бабу: речь шла не о нем,
прежде  всего  следовало  защитить  князя  с княгиней; дружина выстраивалась
вокруг  них,  прикрывшись  непробиваемыми  щитами, но посаднику показалось и